Оказалось, что примерно такие же стоят и у нее дома. А потом Дуня увидела фотографию, там же, в книжном шкафу. Ваня, совсем еще мальчишка, в танцевальном костюме. Вырез черной атласной рубашки до пояса, феерия блесток, убранные гелем назад волосы. Дуня улыбнулась. Он был таким забавным. Как раз тот самый возраст, когда подросток становится нескладным: тонкая шея, длинные худые руки, лицо нигилиста резко контрастировали с нарядом для страстных латиноамериканских танцев. Дуня была уверена, что Иван эту фотографию давно убрал бы подальше от глаз, но она очень нравилась маме и бабушке, поэтому приходилось терпеть.
Антонина Марковна заметила, как внимательно Дуняша рассматривает фото.
– А ты, значит, видела, как Ваня танцует, – решила она продолжить начатую на кухне тему.
Дуня вместо ответа кивнула.
– А что он танцевал? – не унималась бабуля.
– Танго, – едва слышно ответила Дуняша.
– Ванечка, ты танцевал танго? – в дверях появилась Идея Ивановна.
Иван некоторое время молчал, а потом произнес так же негромко:
– У Ванечки не было выбора.
И Дуня обернулась. И поймала его взгляд. И утонула в нем.
Она не заметила, что именно в этот момент Ида очень внимательно и безмолвно наблюдала за обоими: Ваней и девушкой, которую он привел в дом. И она видела, какими глазами эта девушка смотрела на ее сына.
Все исчезло вдруг – комната, люди в ней, свет. И остались они вдвоем. И темный танцпол. И звуки гитары и скрипки. И ее взгляд.
– Я знаю, что тебе тогда было очень больно.
– Нам. Нам было очень больно.
– Да, верно. Нам.
И что-то изменилось в комнате. Напряжение не растаяло, но существенно убавило свой градус. И ощутился, даже практически увиделся взгляд-линия между Дуней и непривычно нервной, вытянувшейся струной матерью. Натяжение струны ослабил звук беспардонно плюхнувшегося из рук Антонины Марковны на диван пухлого альбома с фотографиями. И, словно очнувшись, спокойным и почти теплым голосом Идея Ивановна вдруг спросила:
– Что вы любите кроме «Времен года», Евдокия?
Ваня не успел изумиться тому, когда две дамы успели обсудить взаимные музыкальные пристрастия, как прозвучал негромкий Дунин ответ:
– Шопена.
Дальнейшее стало понятным, и Ванина реплика прозвучала естественно:
– Ма, сыграй.
И зазвучал Шопен. И он сделал все простым и правильным. И рассказ бабушки под шелест листов фотоальбома, и Ванины руки на плечах Дуни и Антонины Марковны, и звуки ноктюрна.
А потом был вечерний чай и бурный диспут Антонины Марковны и Евдокии Романовны на тему творчества Чехова. А мать и сын молчали и переглядывались. И Ваня точно понял, что мать приняла. Приняла и смирилась.
Что не помешало ей демонстративно отвести Дуне отдельную комнату – спальню самой Идеи Ивановны. Ване привычно постелили в зале, а мама с бабушкой устроились в одной комнате. Детский сад. Или пансион благородных девиц – Иван никак не мог определиться точно. Но пока послушно улегся на бесшумном диване.
Минут десять полежал. А потом решительно откинул одеяло. Нет, точно детский сад! Дуня его женщина, и он не намерен спать с ней в разных комнатах! За последние несколько дней он привык засыпать не один и не собирается отказываться от этой свежеобретенной привычки. Как воспитанный мальчик, штаны Ваня натянул. Но, как коварный соблазнитель, верхом привычно пренебрег.
На его негромкий стук спустя паузу из-за двери отозвались шпионским шепотом:
– Ваня?
– Я.
– Что случилось?
– Открой.
– Зачем?
Ночной диалог через закрытую дверь бил все рекорды абсурдности. Иван прижался голым плечом к косяку и зашептал в зазор между дверью и этим самым косяком:
– Ты меня не поцеловала на ночь!
– Ваня, тише, сейчас всех перебудишь, – в ответном шепоте отчетливо звучали панические нотки. – Иди спать. Я утром тебя поцелую.
– Я до утра умру! Уже все спят. Открой, пожалуйста. Я же твой любимый Ванечка, – за дверью была тишина, и Тобольцев решил, что пора давить на жалость. – Я не могу уснуть…
– Ты с ума сошел? – наконец раздалось из-за двери свистяще.
– Ну Ду-у-у-у-нечка… – в принципе, можно еще и поныть для усиления эффекта.
– Я и так твоей маме не понравилась…
Ваня усмехнулся. Это был явно последний аргумент перед капитуляцией.
– Зато ты понравилась бабушке.
– Мне твоя бабушка тоже понравилась очень.
После этой многозначительной реплики снова наступила тишина. Ваня почесал плечо. Босые ступни стали замерзать.
– Дуня, открой.
– Ты еще здесь?!
Так. И Дульсинея заодно со всеми в этом детском саду! Но едва Иван успел это осознать, как помощь пришла с неожиданной стороны. Раздался четкий и звонкий голос ба из-за двери напротив:
– Дунька, да открой ты ему уже! Все равно не отстанет. А мы хоть поспим.
Ваня едва успел зажать рот, чтобы не расхохотаться. А вот в спальне матери отчетливо охнули, а дверь перед Иваном все-таки распахнули.
– Ты что творишь?!
Отвечать Иван не собирался. Словами точно. И на царские ножки надежды нет – не пойдет Дуня с ним своим ходом. А идти надо, потому что диван в зале не скрипит, а материнская кровать – неизвестно что. Поэтому – рот закрыть поцелуем, на руки подхватить – и быстро-быстро в зал. Но идти в потемках, с девушкой на руках и целуясь на ходу… В общем, быстро не получилось, и где-то на полдороге они прервались, и Ваня выдохнул куда-то – кажется, в губы:
– В зале диван большой и обниматься удобнее…
– Я тебя казню! – выдохнула она куда-то туда же.
– Не вели казнить, государыня, вели…
И снова поцелуй, и уже на пороге ее умоляющее:
– Тише…
Просьба оказалась актуальной.
Нельзя было как привыкли. Ничего наружу. Ни стона, ни лишнего вздоха, ни громкого движения. Медленно, тихо, беззвучно. Все внутри, все между ними. И полыхало нещадно, гремела духовым оркестром кровь в венах, все билось, горело, пульсировало. И только между ними, ничего наружу.
В какой-то момент Ваня почувствовал ее зубы на своем плече – совсем сил молчать и терпеть не осталось у царицы. А он себе не мог подобное позволить – уже и так наоставлял следов. И поэтому каждый вздох через силу. А потом вдруг – ее губы. Поцелуй.
Твой выдох – мой вдох.
Мой выдох – твой вдох.
Так и продержались. В жаркой тесноте и близости, в коротких неспешных движениях, в поцелуях и общем дыхании. До самого конца.
А потом долго-долго не могли снова начать дышать спокойно. И Дунин тихий голос:
– Ты так смешно сопишь.
– Ты себя не слышала.
– Прекрати! – уже совсем другой, ласковый укус в плечо. – Скажи мне это…
Ему не надо уточнять – что.
– Спи, Дульсинея. Спи, царица моя
