скромно.
Но имеем дом огромный.
Несравним он с чумом душным.
Наш богатый дом радушный
Выше туч и шире моря.
Мы живем, ноем, и вторит,
Вторит дом наш громким эхом,
Полон дом наш юным смехом…
На берегу светлой, словно бусинка, реки стоянка будет дольше. Здесь мы решили начать новую жизнь…
Микуль и Йикор уже ставили чум. Вун-ай-ики вынимал из нарт шесты. Наверно, они с Ай-отом поставят свой: тесно всем в одном чуме. Мирились с теснотой, когда нужно было беспрерывно двигаться со стадом вперед, к старику Уралу.
Я попросил брезентовую палатку. Микуль удивился.
— Что это вы задумали? Ведь Вун-ай-ики специально свой чум ставит, чтобы было посвободнее. Кто же в нашем чуме останется?
Но палатку дал.
Мы с Арсентием принялись за дело. Пригодились навыки, полученные в туристских походах. Ставить палатку помогла Итья Татья. Она вносила какой-то задор, вдохновение. Узкие брюки, заправленные в резиновые сапожки, темно-синяя кожаная куртка, энергичные руки, летающие глаза делали ее непохожей на мансийку.
Новое жилище наше получилось уютным. Посредине просторной палатки стоит стол, накрытый зеленой скатертью. На столе — журналы, газеты. Правда, они старые, вышли два-три месяца назад, и их многие уже перечитали, но все же… В отличие от чума, в палатке светло: у нас настоящие окна. А главное — у нас говорила Москва: Арсентий отремонтировал радиоприемник. В чуме и так мало места. Поэтому приемник больше в нарте стоял, чем говорил новости. Мы не были уже оторваны от Большого мира.
Тетя Сана сначала сердилась, что мы ушли от них. Она все хочет, чтоб я был около нее. Ей приятно что-нибудь делать для меня. А я отделяюсь. И многое мне не нравится. Ей, наверно, это больно. По хмурому лицу и глазам я понял, что обидел ее, хотя она не сказала ни слова. Когда же услыхала музыку в нашем чуме и увидела простор, уют и чистоту, воскликнула:
— Правда хорошо. Светло!
И, кажется, подобрела. Но что-то все же осталось. Просто сожаление, что она не может радовать меня, как в детстве.
С этого времени по вечерам все стали собираться в нашем чуме. Разговаривали, спорили, читали книги, слушали Москву. Даже Яныг-турпка-эква приходила… Рассказывала сказки. И все слушали старушку: кто всерьез, а кто с улыбкой.
Москва всем нравится. Тетя Сана говорит:
— Долго же у них медвежий праздник продолжается. Весело там жить!
Все, конечно, смеются… Странная моя тетя. Как отстала она от своих подружек, живущих в деревне! Может быть, это не она виновата, а оторванность оленеводов от жизни остальных колхозников! Виновато каслание.
В палатке живем четверо: Итья Татья, Ларкин, Арсентий и я. Наше жилище все зовут Красным чумом.
НЕ БЫЛО ВЕРТОЛЕТА — ПРИДУМАЛИ ВЕРТОЛЕТ
Веками спали звезды
Над белою тайгой.
Тяжелые ресницы
Заметены пургой;
И даже в звонких песнях
Молчали звезды те
И не летали в сказках
В небесной высоте.
Над тайгой летит большая зеленая стрекоза. Олени подняли головы, навострили уши. Лают собаки. Радуются необычной птице Епа и Мань-аги. Старуха Яныг-турпка-эква поглядывает на голубое небо с опаской: грех летать над чумом, над чистыми оленями — что-то опять будет! Арсентий, Итья Татья, как и я, не могут скрыть волнения: вертолет летает над чумом. Значит, к нам летят люди и радостные вести!.. И правда, к нам летели.
Лишь древняя старуха
Подумать так могла,
Что это злого бога
Разящая стрела.
Моя тайга в восторге,
Ей незнаком испуг,
И если это чудо,
То чудо наших рук.
Когда железная стрекоза успокоилась на небольшой поляне, летчика, секретаря райкома комсомола Ай-Теранти и киномеханика Зосима обнимали, целовали.
Бахромой платка женщины вытирали слезы. А мужчины умеют радоваться и без слез… Не было конца радости свежим журналам, газетам и добрым вестям, а главное — кинокартинам, которые будет показывать на живой машине, рисующей жизнь, киномеханик Зосим.
Давно мечтали оленеводы о кино. Аппарат был. Но не
