пугать Олимпиаду, когда его нигде нету. Он же уехал. Отдавай паровозик!
Если бы не Коська, дело, пожалуй, добром бы не кончилось. Он посоветовал ребятам сходить на станцию. Там у любого транзитного беспризорника можно узнать, где живет не только Клешня, но и сам папа римский. А если ребята скажут вожатой, что Коська умеет дудеть и желает быть пионером, он немедленно отправится на вокзал вместе с ними.
— А Таракан как же? — спросил Славик.
— Ну его! — сказал Коська небрежно. — Малохольный он какой-то стал. Пошли, что ли?
Славик завернул в газету кусок французской булки, и они отправились.
— Железнодорожный шкет, — разглагольствовал по пути Коська, — все равно что газета «Известия». Они ездят беспрерывно по всей России и знают друг дружку, все равно как родня. Их вылавливают на узловых станциях менты, кондуктора, сцепщики— все, кому, в общем, не лень. С ними проводят разъяснительную работу, кормят, как летчиков, галетой и шоколадом, и лиловый негр подает им пальто. А сытый шкет, конечно, убегает, едет дальше и передает по пути братве, где, значит, что и почему… Отвори собачий ящик, вымани его из-под вагона булкой — он любой вопрос осветит…
— Ой! — сказал Славик и остановился.
Посередине тротуара, загородив дорогу, стоял Таракан. По-прежнему костяное лицо его было неподвижно, как и раньше, в зеленых, позолоченных глазах мерцал холодный, нагловатый блеск. Ко что-то новое, бесприютное, сиротливое появилось в его облике, в устало приспущенных веках, в острых углах губ, покрытых черными болячками, и если бы не внезапность его появления, Славик, может быть, и не испугался, а пожалел бы дворового атамана.
— Куда? — спросил Таракан без интереса.
— Это Огурец, — сказал Коська, заступивши за Митину спину. — Я говорил, Таракан вызывает. А ему приспичило на станцию.
— Зачем? — Таракан взглянул на Славика, и не было в его бесчувственном голосе ни злости, ни любопытства.
Славик сбивчиво объяснил суть дела.
Таракан насторожился. По лицу его пробежала тень интереса. Задремавший в душе его бесенок встряхнулся в предчувствии рискованной, азартной затеи.
— Чего же ты раньше ушами хлопал? — беззлобно, с веселой звонкостью попрекнул Таракан. — Я бы тебе разом закруглил это дело. Пошли в Форштадт!
— А Клешня?
— Клешня был и весь вышел.
— Куда вышел? — не понял Славик.
— Загнулся твой Клешня. Помер, — сообщил Таракан с той же веселой звонкостью голоса. — С ним — все. Пошли.
Славику понадобилось время, чтобы жестокая новость улеглась в его голове.
— Как же так… — проговорил он потерянно. — Нам фамилию узнать надо, а он помер.
— А тебе что? Возьмем Коську — вполне сойдет за Клешню. И рост подходящий, и рыло в чернилах.
— Разве можно! Коська же по-французски не знает!
— А она знает?! — подскочил Коська. — Я ее так нарахаю, водой будете отливать. «Пламенный привет, мадам! Вы меня не узнаете? Неуловимый ковбой и охотник за черепами Клешня!» И все. Барон, рыдая, вышел.
— Какой Клешня?! — замахал руками Славик. — Что ты! Его же по-настоящему звать Артур.
— Ничего, родная, успокойся! Подумаешь, Артур. Если бы мой тятька был грамотный, он бы меня тоже назвал Артур… Давай показывай, где она обитает!
По пути разговор мнимого Клешни с Олимпиадой был окончательно отработан. Было решено, что Коська сразу, без всякого «пламенного привета» и прочих тонких выражений кинется Олимпиаде на шею и облобызает ее два, а если удастся, и три раза. Радость встречи должна приятно отражаться на Коськином лице и сопровождаться культурными восклицаниями: «Ах, я вас сразу узнал! Ах, вы совсем не изменились на лицо!» А когда Олимпиада немного зачумеет, разъяснить дело: он, Артур, проездом из столицы решил зайти, проведать единственную сестричку, которая вот уже сколько лет так и стоит у него перед глазами. А когда выяснится, что никакой сестрички не существует, переходить на психоз и буйство.
За базаром не меньше чем на версту тянулся монастырский садик, заросший сиренью и акацией. В белой кирпичной стене со времен гражданской войны остался неширокий пролом. Через пролом ради сокращения пути ходили на базар жители дальнего конца Фор-штадта.
Этим путем и пошли ребята. В прежние времена садик служил кладбищем. Среди кустов попадались железные и каменные кресты, чугунные оградки и несколько склепов. В траве лежали плиты с известными всему городу надписями: «Здесь покоится прах Загоскина, но не того, который писатель в 1812 году, а директор гимназии». «Папочка, папочка, что ты со мной наделал…». «Здесь лежит покойник Павел Сукин, проживший на свете без перерыва 86 лет». Декретом городского Совета в садике хоронить было запрещено. Несмотря на это, каким-то неведомым образом то здесь, то там возникали свежие могилки, новые кресты и новые надписи: «Здесь покоится гражданин Пушков — младенец советский и божий». «Лучший закройщик артели «Красная заря» — раб божий Коротков».
Несколько тревожил ребят вопрос, дома ли хозяин. Впрочем, тревога длилась недолго. Не прошли они по садику и ста шагов, как Славик увидел Клюкову.
Она стояла в тени акации, и в ногах у нее лежал перевязанный надвое мешок. Видно, тащила с базара пуд соли и остановилась передохнуть.
— Вот она! — Славик, как вий, показал на Олимпиаду пальцем.
Коська плюнул на ладонь и пригладил челку. Ребята медленно приблизились и остановились полукругом.
— Давай, Коська, — скомандовал Таракан.
Коська решительными шагами подошел к мадам Клюковой, охватил ее шею и громко чмокнул в щеку.
Она отпихнула его локтем. Он попятился, изображая на лице самое дурацкое выражение, на которое был способен.
— Ты чего, угорел? — Клюкова спокойно утерла щеку концом платка. — Пасха тебе, что ли?
Коська стоял, открыв рот, и хлопал глазами.
— Давай дальше! — подбодрил его Таракан.
— Пламенный привет! — сказал Коська. — Вы меня помните, мадам?
— Как не помнить! — сварливо заговорила Клюкова. — Обожди, я еще заскочу к вам! Посрамлю твоего архаровца! Всего два дня обувалась, а на третий — каблук отлетел. А денег сколько взял, черт усатый! Креста на нем нет! За такие деньги я бы новые туфли купила, мошенник такой, шаромыжник, нэп проклятый…
— Давай при детях не будем обзывать, — сказал Коська. — Денег нету, неси в артель инвалидов. Мой тятька модельный мастер.
— Ты еще меня учить будешь, куда мне туфли носить, стрикулист окаянный. Принесу обратно, пускай задарма чинит, архаровец. Мыслимое ли дело: два раза обулась — и каблук отпал…
— Такую полуторную мадам ни один каблук не сдержит, — возразил Коська.
Таракан тихо выругался и выступил вперед.
— А это что за чучела? — спросила Клюкова.
— Сейчас узнаешь, — проговорил Таракан, вонзив в нее мерцающие зрачки. — Выбирай место, где тебя тут закапывать. Лору помнишь? Девочку такую, Лорочку. Помнишь или вовсе позабыла?
— Батюшки, — Клюкова перекрестилась. — Да
