человек с орденом Красного Знамени на гимнастерке вопросительно посмотрел на заместителя наркома.
— После тифа он первый день, как вышел, — объяснил Буря.
— Вся страна придавлена тифом. Тиф косит людей, чума — скот, — сказал высокий человек. — А врачей мало, не хватает медикаментов.
Микола опустился в старое кожаное кресло у камина, оглядел просторный кабинет с амурами на потолке. На широком письменном столе, покрытом зеленым сукном, стопкой лежали книги, среди которых Кадигроб разглядел сочинения Ленина.
«Читает. Учится. В его положении без этого нельзя», — усмехнувшись, отметил Микола.
Когда военные, извинившись за то, что накурили, ушли, Микола с тревогой спросил Степана:
— Откуда эти вежливые товарищи?
— Политработники из штаба Юго-Западного фронта. Присланы к нам в наркомат для укрепления аппарата… Тот высокий, с орденом, назначен редактором «Прапора».
— Как «Прапора»? А Вражливый? — Кадигроб вскочил с кресла.
— Да разве ты ничего не знаешь? — Степан присвистнул и защемил в руке черный клинышек бороды.
— Ничего! И много их, этих политработников? — кивнул он головой на дверь.
— До черта! Нагнали эту шушеру во все шесть наркоматов Украины. Обстановка круто меняется. Не доверяют нашему брату. Да ты не смотри на меня такими глазами. Меня твой батя втянул в партию боротьбистов, а в компартию я был принят с условием, что навсегда порву с националистами и целиком перейду на марксистскую платформу. Дал честное слово. Помнишь моих гостей — в тот день, когда ты впервые ввалился ко мне в дом? Ты тогда еще удивился нашим откровенным разговорам. Но так уж устроено в природе, что птицы одного оперения собираются вместе. Все они бывшие боротьбисты, питавшиеся соками деревни, как было сказано о них на Всеукраинской конференции. Мы не чистокровные коммунисты, и нам доверяют лишь постольку, поскольку.
— Что же все-таки случилось, пока я валялся в постели? — чувствуя легкое головокружение от слабости, спросил Микола.
— О, много неприятных событий. ЦК РКП(б) распустил избранный на Четвертой Всеукраинской конференции ЦК КП(б)У.
— Распустил! Зачем? — Микола наморщил кожу на лбу и прикусил губу.
— Старая песня, и она еще не раз повторится, ЦК якобы не отражал воли большинства коммунистов Украины, спутался с буржуазными националистами. Пока ты валялся в тифу, москали провели перерегистрацию всех украинских коммунистов, а попросту говоря — чистку партии от петлюровцев и махновцев. За какой-нибудь месячишко вышибли из партии двадцать два процента наличного состава. Никодим Васильевич — помнишь его? — вылетел как из пушки.
— А Вражливый?
— Остап Александрович Вражливый тоже исключен, — сказал Степан со вздохом, — а заодно и половина коммунистов из редакции «Прапора».
— А Крашанка?
— Выгнали и Крашанку. Не только выгнали — посадили. Он ведь из куркулей. До́ма при обыске пулемет нашли. Да тебя что в жар бросает? Умные уцелели, и я вышел сух из воды, хоть еще не раз будут нашего брата просеивать через решето… Вот наболтал я тебе всякой дряни с три короба. Но могу и порадовать. — Глаза Бури непримиримо блеснули, од расправил богатырские плечи. — Большевики подбили в Кремле на счетах, и вышло, что на Украине кулаки накопили шестьсот миллионов пудов хлеба. Ну, и порешили большевики взять сто шестьдесят миллионов по разверстке; по их арифметике выходило, что на сегодняшний день они выкачают сорок миллионов пудов. А взяли? Только два. Забыли, что просо полоть — руки колоть. Сорок — и два! Цифирьки утешительные. Комиссары жалуются на махновцев, говорят: махновцы охотятся на продовольственных работников, как на зверье. Бесхлебье и голод, Микола, — наши союзники, только они теперь могут задавить Советы.
Думая о себе, Микола спросил:
— Выходит, мне тоже придется пройти через это чистилище, чтобы остаться в большевистском раю… Может, бросим, Степа, все к черту и махнем на юг, к Махно?
— Без паники, дорогой. Песенка Нестора Ивановича спета, и драться теперь надо другим, скрытным оружием. — Крупно шагая, Буря прошелся по кабинету. — Тебе, писателю, и карты в руки. Над нами гроза уже пронеслась, а тебе уцелеть легче, парень. Ты — литератор, о тебе кричат: «Талант!» И отнесутся к тебе снисходительней, чем к нам, грешным. Писателей в партии не так уж много, раз-два — и обчелся. — Буря вынул из жилетного кармашка вороненые часы. — Фирмы «Павел Буре» — подарок твоего папани. Сегодня в шесть в Народном доме вечер пролетарских поэтов. Тебе полезно будет показаться, пусть все видят, что ты не брезгуешь обществом товарищей рабкоров. Да и мне, как заместителю наркома, не мешает там покрасоваться. Поехали?
— Поехали! — недолго думая, согласился Кадигроб.
Буря позвонил в гараж и вызвал автомобиль.
Длинный «Фиат» мчался по Плехановской улице, обгоняя недавно выпущенные трамваи с выбитыми окнами. Буря смотрел сквозь толстое стекло на прохожих, зябко шагающих по тротуару. Неожиданно спросил:
— Читал резолюцию ЦК РКП(б) о советской власти на Украине?
— Нет.
— Почитай! Резолюция Ленина. Он требует использовать украинский язык как орудие коммунистического просвещения трудовых масс… И еще требует не допускать в советские учреждения украинских городских мещан, которые нередко прикидываются коммунистами.
— Ненавижу я всю эту возню.
Степан приложил палец к губам, наклонил голову к уху собеседника и, показав глазами на шофера, прошептал:
— Говори тише. Уверен, что он из Чека, присматривает за мной.
— Фу, черт! — громко выругался Кадигроб.
Автомобиль вынесся на пустынную Конную площадь и, миновав безлюдный рынок, остановился у освещенного Народного дома. Возле подъезда гудела толпа молодежи.
Начальник комендантского патруля с красным бантом на отвороте шинели отдал честь, сказал вышедшим из машины Буре и Кадигробу:
— Пришло времечко! Вся Рассея стихи кропает.
— И вы тоже? — улыбаясь, спросил Микола.
— Балуюсь помаленьку, — смущенно ответил начальник.
— Будете сегодня выступать?
— Никак нет. Не могу. На посту я.
Буря и Кадигроб вошли в переполненную ложу бельэтажа и оглядели затемненный партер, до отказа набитый людьми. На освещенной сцене, под портретами Ленина и Луначарского, написанными на фанере, сидел президиум — пожилые рабочие и молодая женщина в красной косынке. Все пришли прямо с работы, а может, у них не было во что переодеться.
У края сцены, наклонившись вперед, словно собираясь взмыть в воздух, стоял красноармеец в расстегнутой кавалерийской шинели и, поднимая руки кверху, громко читал стихи. Свет падал на него снизу, от рампы, освещая огромные солдатские ботинки и зеленые обмотки на худых ногах.
Ми йдем вам відплатить за сльози, кров, за муки,
Що бідний люд віки тернистим шляхом лив…
За це ми душим вас, ламаєм ноги, руки
І топимо в крові наш нескінченний гнів.
Красноармеец прочитал строфу и отошел на два шага назад. Свет упал на его матовое лицо. Он отбросил чуб с высокого лба, поднял черные вдохновенные глаза и снова сделал
