с трудом признал в ней Любу, настолько она выросла.
— Ну, узнаешь дядю Колю? — спросила мать.
— Узнаю, хоть стриженый он. Смешной.
Какую-то легкую боязливость, застенчивость уловил Кадигроб в словах девочки.
— Значит, землю забрали. Этого надо было ждать. Но мы даром ничего не отдадим. Будем бороться.
— Как же ты будешь бороться?
— Ну, для этого найдутся способы. — Кадигроб откинулся на подушку. — Ты от меня не уходи. Стану на ноги, отцом Любе буду…
XXXVIII
Кадигроб лежал на кровати, накрытый овчинным кожухом Меланки, и бездумно смотрел в окно, наливавшееся вечерней синевой. Он с детства любил сумерки. Еще мальчишкой ему нравилось уединиться в этот тихий час в хате и смотреть, как темнота бесшумно борется со светом. Сколько раз темнота выручала его из беды, спасала от смерти!
Вспомнилась бешеная скачка по глухой таврической степи, когда он в тачанке с батьком Махно уходил от кавалерийской погони. Как всегда в таких случаях, батько метко, экономя патроны, бил короткими очередями из «максима», ветер рвал его черные кудлы; а он, Микола, нахлестывал вожжами взмыленных, напуганных стрельбою коней, ожидая с замиранием сердца, что вот-вот пуля свалит коренника — и тогда сразу амба!
Кадигроб раздул ноздри и невольно почуял острый запах лошадиного пота, сухой пыли и цветущей полыни. Кони, как птицы, летели над темнеющим шляхом, пластаясь над землей, словно хоронясь от беспорядочных винтовочных выстрелов, хлопающих сзади.
«Гони! Гони!.. Еще каких-нибудь четверть часа — и исчезнем в темноте, как в море!» — кричал Махно, поглядывая на угасающую красную полоску на горизонте.
Казалось, куда уйдешь в открытой степи? Но еще двадцать минут дикой скачки — и дымящаяся тройка свернула в первую же встречную балку, растворилась в густой, как деготь, темноте.
Только по стуку копыт, тяжелому храпу загнанных лошадей и людскому гику они догадались, что погоня промчалась мимо. Это были бойцы сорок второй дивизии красных…
С улицы вошла пахнущая холодком Любаша, зажгла электрический свет, и сразу же книжный шкаф, письменный стол и портрет Маркса на стене заслонили картину степи, вытеснили из комнаты запах пороха и лошадиного пота.
Оправившийся от болезни организм властно требовал движений. Проснулся острый интерес к жизни. Кадигроб попросил Любу принести газеты, которых он не видел больше месяца. Люба притащила их из кухни целый ворох. За многие числа газет недоставало. Люба объяснила: мамка порезала на узоры, застлала ими кухонные полки.
При свете электрической лампочки, подвешенной у изголовья, Кадигроб, лежа в постели, с болезненным вниманием просматривал заголовки, останавливаясь на наиболее интересных заметках.
В Харькове состоялась IV Всеукраинская партийная конференция, с правами съезда.
Это было событие, и Микола жадно прочел в «Коммунисте» все сообщения о конференции. Как он и ожидал, на съезде разгорелись страсти, возникла жаркая борьба с руководителями харьковской партийной организации, возглавляемой Сапроновым. Этот человек яростно выступил против установок ЦК РКП(б), против милитаризации угольной промышленности и введения единоначалия на предприятиях, против создания в деревнях организаций сельской бедноты.
Микола припомнил: однажды он встретил Сапронова на квартире у Бури, но сейчас никак не мог вызвать в своей памяти его бесцветное, невыразительное лицо.
Несмотря на сопротивление единомышленников Сапронова, конференция поставила перед украинскими большевиками задачу — восстановить разрушенную промышленность, воспитать командиров производства из рабочих, установить строгую дисциплину и порядок на предприятиях, в шахтах и рудниках.
Кадигроб отложил газету. Все, что он прочел сейчас, волновало его своей неожиданностью. Живая жизнь грубо вторгалась в его планы.
Еще шли бои с Врангелем, белополяки угрожали нападением на Советскую Россию, а в город уже возвращаются из Красной Армии рабочие-коммунисты. С путевками райкомов партии они как хозяева приходят на бездействующие фабрики и заводы, очищают их от хлама, ремонтируют станки и машины.
Лозунг «Все для фронта» большевики сменили лозунгом «Все для народного хозяйства».
Кадигроб перечитал газетные заметки.
Для восстановления железнодорожного транспорта и добычи угля создана Украинская трудовая армия; в качестве рабочей силы ей приданы воинские резервные части, в том числе и сорок вторая дивизия. Та самая, о которой он только что вспоминал.
Введена обязательная трудовая повинность для мужчин от восемнадцати до сорока пяти лет.
Рабочие Харьковского электромеханического завода отремонтировали двадцать моторов, из старых деталей собрали пять новых динамо-машин. И моторы и динамо-машины посланы в Донбасс, где из шестидесяти пяти доменных печей пока еще ни одна не дает чугуна. Но только пока! Рабочие уже приступили к ремонту домен.
Создан Политотдел угольной промышленности, которым руководит секретарь Донецкого губкома партии.
Вот они, новые события, которые, как половодье, заливают все на своем пути, угрожая затопить Кадигроба. Что он должен делать? Отдаться на волю волн или сопротивляться изо всех сил и плыть против течения? Да и хватит ли у него сил для длительного сопротивления, если каждый день возникает что-то новое, неумолимо враждебное ему?
Щелкнул английский замок, и в коридор устало ввалилась Меланка. Крикнула ему:
— Четыре часа толкалась в очереди в распреде, получила соль, мыло, спички. Первый раз за все время.
«Вот, лучше начнут снабжать — это тоже новое, что будет привлекать к советской власти все новых сторонников», — с неприязнью подумал Кадигроб, вышел на кухню, отодвинул гардину из газетной бумаги, над которой, наверное, смеются соседи, и долго стоял у окна, глядя, как по улице с песней валит бедно одетая толпа. Спросил:
— Кто такие?
— Советские служащие возвертаются с воскресника. Раньше люди по праздникам грехи замаливали, а теперь на станции расчищают путя, разгружают вагоны, колют дрова. И все задаром.
Субботник. Воскресник. Тоже новые слова. И сколько бы он ни закрывал глаза и ни затыкал уши, это новое, непонятное и грозное ежедневно будет наваливаться на него.
Тут пожалеешь, что выздоровел. Валяться бы в забытьи, ничего не читать, ни о чем не думать. За полтора месяца болезни он отдохнул от ежедневного нервного напряжения, от никогда не покидавшего его предчувствия беды. Здесь, пожалуй, не лучше, чем там, в степи, на тачанке…
Кадигробу стало тоскливо. Он оделся и впервые после тифа вышел на улицу. Комиссариат, где работал Буря, помещался в пятиэтажном купеческом доме на Сумской улице. В вестибюле, на широкой мраморной лестнице, в просторных коридорах сновали плохо одетые пожилые мужчины и женщины — судя по разговорам, учителя.
— Нет учебников. Мела нет, грифелей…
— В школе уцелела одна-единственная книга для чтения — «История ветхого завета»…
В кабинете Степана он увидел трех незнакомцев в военном обмундировании, перепоясанных новенькими, пахнущими кожей ремнями. Разговор шел о создании трудовых школ для детей.
— А, писатель! Присаживайтесь, я скоро освобожусь, — сказал Степан, увидев Миколу. — Воскрес-таки из мертвых!
Высокий
