— Нет! Начало паралича.
В лице умирающего не дрогнул ни один мускул…. Сила воли, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, давала выражению больного столько спокойствия, что нельзя было себе представить, как может человек, за несколько часов до смерти, так прямо смотреть ей в лицо. Устремив глаза в потолок, император словно мерил своим взглядом путь, который предстоит перейти душе его в вечность; рука его была в руке Мандта, который выслушивал пульс.
Он не хотел умирать. Он не пугался мысли, что никогда не увидит свою жену, детей, родных, близких, не пройдет к Летнему саду, не проедет по необъятным просторам империи… Его не прельщало царствие небесное, каким бы распрекрасным оно не было. Да и могло ли оно быть прекрасным, если на протяжении земной жизни он чаще гневил Бога, чем радовал. Оставались часы, может, минуты пока он видит, слышит, чувствует, дышит, и, осознавая мизерность времени, которое ему позволялось еще прожить, Николай Павлович с трудом заставлял себя выглядеть достойно императора великой державы.
Взглянув на доктора, государь произнес:
— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?
— Меня побудили к тому, ваше величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом я исполняю данное мною обещание… Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если бы настала минута опасности». К сожалению, ваше величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет ни какой надежды. Эти часы, ваше величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал вашему величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее.
Слова, произнесенные доктором почти без перерыва, государь выслушал совершенно спокойно; протянув ему правую руку, он произнес с некоторым ударением:
— Благодарю вас!
Повернувшись лицом в другую сторону, он что-то обдумывал минут шесть или восемь; потом, назвав доктора по имени, сказал:
— Позовите ко мне старшего сына.
Началось трогательное прощание; к этому времени в соседней комнате собрались члены августейшего семейства, которых император благословил по очереди, сказав каждому несколько слов.
Подошел к благословению наследник престола.
— Служи России, — сказал император, осеняя его крестным знаменем, — мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое… Провидение судило иначе…
Всех маленьких внуков государь называл ласкательными именами, всем завещал служить России. Отсутствующих членов семейства умирающий император благословил заочно, поднимая при имени каждого свою исхудалую руку для благословения.
В это время прибыл курьер с письмом из Крыма от великих князей Николая и Михаила. Император спросил:
— Здоровы ли они? Все прочее меня не касается…Я весь в Боге.
Получив утвердительный ответ, сказал:
— Боже! Спаси их.
Простившись со всеми, государь приказал положить около своего гроба образ Богородицы Одигитрии, который получил от своей бабки Екатерины Великой при крещении, назначил сам в Зимнем дворце залу, где должны покоиться его останки до перенесения в Петропавловский собор; в последнем назначил место для своей могилы. Погребение просил совершить по возможности скромно, без пышных убранств. Срок траура велел назначить самый короткий.
Приказал призвать графа Адлерберга, генерал-адъютанта Орлова и военного министра князя Долгорукова. Наследнику особенно рекомендовал графа Адлерберга: «это был мне другом в течение сорока лет». На память ему завещал портфель. Графа Орлова «ты сам хорошо знаешь, нечего рекомендовать». Указав на Долгорукова, сказал: «а этот еще заслужит тебе». Первому отдал чернильницу со словами: «из этой чернильницы мы с тобой много переписывали», а второму подарил свои часы с замечанием: «ты никогда ко мне не опаздывал с докладами». Всех благодарил за службу; поручил наследнику от его имени поблагодарить других министров, гвардию, армию, флот и особенно геройских защитников Севастополя. Государь не забыл и ближайшую прислугу свою — всех благословил и сказал каждому несколько ласковых слов.
Находясь после этого еще при полном самообладании, император обратился к доктору с вопросом:
— Потеряю ли я сознание или не задохнусь ли?
— Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно.
— Когда вы меня отпустите…
Доктор не расслышал этого вопроса.
— Я хочу сказать, когда все это кончится? — повторил государь.
В исходе двенадцатого часа умирающий просил читать отходную молитву, он повторял за священником слово за словом, потом голос начал слабеть, император знаком подозвал священника, простился с ним, поцеловал его наперсный крест. Не будучи уже в силах шевелить губами, потухающими глазами своими указал на императрицу и наследника. С этого момента он не выпускал рук своих из рук родных. Взор сделался мутным, глаза смыкались, рука умирающего императора, постепенно холодея, давала еще чувствовать угасающие признаки жизни…186
Николай Павлович вдруг увидел знакомый пейзаж берега реки, покрытой туманом, и услышал голос:
— Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер. Халдеи многим предрекли смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпей, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и пеших, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши, Сократа — другие вши. Так что же? — сел, поплыл, приехал, вылезай. Если для иной жизни, то и там не без богов, а если в бесчувствии, то перестанешь выдерживать наслаждение и боль, и услужение сосуду, который тем хуже, что сам он в услужении, ибо одно — разум и гений, другое — земля и грязь.187
Голос смолк и из тумана вышел Марк Аврелий. Завидев Николая Павловича, он с радостью сказал:
— И ты пришел!
— Да.
— Тогда следуй за мной. Я посвящу тебя в тайну вечности, — торжественно объявил римский император.
Они взялись за руки и шагнули в туман. Когда же белая густая пелена объяла их, Николай Павлович оглянулся: позади едва мерцали огни костров. Свет их дрожал, становился все бледнее, меньше и вдруг, вспыхнув вновь с огромной силой, погас…
