Но клубы литераторов, спортсменов и всякого рода меломанов — ничто по сравнению с престижнейшим клубом русского провинциального города — Дворянским собранием. Одним из лучших было признано собрание Симбирска. Царедворцы К. Победоносцев и И. Бабст восхищались здешним бальным залом: «Залою и убранством ее нельзя было налюбоваться. Есть, без сомнения, в других городах залы более обширные и пышнее отделанные, но симбирская зала благородного собрания отличается изяществом постройки и пропорциональностью частей, которые не часто встречаются. Она вся белая; плафон отделан тоже белою лепною работой, нисколько не нарушающей общей простоты. Присмотревшись к физиономии многих других зал, мы были поражены видом этой, и всякий пожелал узнать имя ее строителя. Оказалось, что строил ее архитектор Бензман… Зала сама по себе изящная, была убрана с большим вкусом».
Кстати, завсегдатаем этого Дворянского собрания одно время был Модест Чайковский. Он писал своему брату, композитору Петру: «Знаком я со всеми в городе и почти всегда есть куда поехать; в случае, если такового случая нет, то еду в клуб, которого я член, и который удобством и красотой своего помещения не уступает петербургскому Дворянскому собранию. Там или читаю, или встречаюсь с кем-нибудь из знакомых. Провожу время в разговорах или слежу, как играют».
А в начале прошлого столетия Дворянское собрание сделалось одним из символов прогресса. Газета «Симбирянин» извещала: «1 января 1909 года в зале Дворянского Собрания в 12 часов дня состоится съезд всех желающих обменяться взаимными поздравлениями взамен новогодних визитов». Спустя два дня появился отчет: «1 января состоялся обычный прием в зале Дворянского собрания для обмена новогодними поздравлениями… Под звуки музыки гости входили в залу и, любезно встречаемые губернским предводителем, входили в красную гостиную, где был сервирован чай и фрукты».
Не уступало симбирскому и Дворянское собрание Самары. Оно, кстати, было по тем временам на редкость демократичным. В нем собиралась не только лишь великолепная знать. В частности, в 1859 году тут проходило очень странное и притом весьма демократичное собрание — встреча выпускников всех университетов, проживающих в губернии. Один из участников, А. А. Шишков, об этом говорил:
— Мы собрались попировать, но не так, как пировали прежде, не еда и не хмель нас свели. Нас свело пробудившееся недавно чувство мысли, раскованной с недавнего времени… Всех занимающий вопрос — освобождение крестьян от крепостного права.
Словом, мероприятие было скорее антидворянским, нежели дворянским.
В 1889 году здесь демонстрировали выставку Товарищества передвижников. «Самарская газета» писала о работах, там представленных: «Пусть их будет так много, в таком обилии, чтобы каждый город устроил у себя, рядом с библиотекой и хранилище для произведений живописи и скульптуры, чтобы они могли служить наглядными школами для развития и эстетического вкуса, и гуманности в подрастающих поколениях. Всякие затраты на такие музеи и кабинеты так же благотворны и плодотворны по своим последствиям, как затраты на школы, на библиотеки. Самара совсем не прочь идти по этому пути. Это доказывает возникающий ее музей. Но Самаре еще приходится знакомиться с азбукой искусства. Всякое начало трудно. И вот в первый раз со дня основания Самары в ней открылась выставка художественных картин».
Своеобразным было вологодское Дворянское собрание. Оно изначально как бы извинялось за свое существование. Философ Павел Савваитов писал про Вологду своему другу М. Погодину: «Хотя в сравнении с Петербургом или Москвой может показаться деревнею, но все же город, а не деревня. Здесь можно найти и хорошее высшее общество — аристократию, которая ставит себя едва ли не выше столичной аристократии. В продолжение нынешней зимы составился здесь дворянский клуб, были благородные театры, балы, маскарады и разные потехи, каких нельзя найти в деревне».
В основном здесь давали балы. «Вологодские губернские ведомости» сообщали: «Эти балы… бывают каждую неделю. Тут все блистательно и изящно: и превосходная музыка, и яркое освещение, и роскошные туалеты дам»; «После проведенного в деревне лета, после томительно скучных дней осени не только приятно, даже отрадно увидеть себя среди великолепного зала, сверкающего огнями».
Но гораздо больше вологодская аристократия радовалась концертам (хотя бы потому, что они были реже). Здесь, например, выступал петербургский скрипач Афанасьев, и те же «Губернские ведомости» со знанием дела описывали его мастерство: «Пассажи не только октавами, но и децимами он выполняет с необыкновенной отчетливостью. Арпеджио и стаккато превосходны, при самом по-видимому небрежном бросании смычка; флажолеты во всех местах струны украшают его игру и в напеве, и в самых скорых переходах, а употребляемое ныне с таким успехом pizzicatoлевой рукой у г-на Афанасьева перестает быть игрушкой и приобретает самое приятное разнообразие».
Дворянское собрание было не чуждо и благотворительных задач. При этом на концертах «в пользу бедных» не возбранялось, а, наоборот, приветствовалось участие самих «героев дня». К примеру, в 1859 году (когда до демократизации «серебряного века» было еще очень далеко) газеты восхищались тем, что в подобном вечере участвовали музыканты, «принадлежащие к тому сословию, улучшение судьбы которого составляет одну из великих задач нашего времени. В этот вечер обычное сословное разделение исчезло и все артисты дружно делились между собою благодарностями публики, выражавшейся в громких и беспрестанных рукоплесканиях».
Тульское Дворянское собрание вошло в литературу Именно здесь происходили памятные губернские выборы из романа «Анна Каренина»: «Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню… Дворяне и в большой и в малой зале группировались лагерями, и, по враждебности и недоверчивости взглядов, по замолкавшему при приближении чуждых лиц говору, по тому, что некоторые, шепчась, уходили даже в дальний коридор, было видно, что каждая сторона имела тайны от другой. По наружному виду дворяне резко разделялись на два сорта: на старых и новых. Старые были большею частью или в дворянских старых застегнутых мундирах, со шпагами и шляпами, или в своих особенных флотских, кавалерийских, пехотных выслуженных мундирах… Молодые же были в дворянских расстегнутых мундирах с низкими талиями и широких в плечах, с белыми жилетами, или в мундирах с черными воротниками и лаврами, шитьем министерства юстиции».
Впрочем, не только выдуманные истории связывали Льва Николаевича с этим зданием. В апреле 1890 года здесь была поставлена пьеса «Плоды просвещения». Правда, не обошлось без курьеза. О нем вспоминала дочка писателя Татьяна Львовна: «Отец всегда ходил в традиционной блузе, а зимой, выходя из дома, надевал тулуп. Он так одевался, чтобы быть ближе к простым людям, которые при встрече будут обходиться с ним, как с равным. Но иногда одежда Толстого порождала недоразумения… В Туле ставили «Плоды просвещения», сбор предназначался приюту для малолетних преступников… Во время одной из репетиций швейцар сообщил нам, что кто-то просит разрешения войти.
— Какой-то старый мужик, — сказал он. — Я ему втолковывал, что нельзя, а он все стоит на своем. Думаю, он пьян… Никак не уразумеет, что ему здесь не место…
