Я говорю им, что нет ничего более эгоистичного, чем пытаться изменить мнение других только потому, что они думают иначе, чем ты. Иное устройство — не повод для неуважения.
Я говорю им вот что: с физиологической точки зрения, та же часть мозга, что позволяет нам обвинять во всем других людей, отвечает за сочувствие к незнакомцам. Да, наци сделали евреев козлами отпущения, почти полностью их истребив. Но тот же кусочек мозга заставлял других присылать деньги, продукты и пособия тем, кто находился на другом конце света.
В своих рассказах я описываю долгий путь, который в конце концов привел меня к мысли о выходе из Движения. Все началось с полуночного визита: безликие типы в капюшонах, подосланные главарями, выломали дверь и избили нас. Фрэнсиса бросили в лестничный пролет, мне сломали три ребра. Надо полагать, это была наша прощальная вечеринка. На следующий день я закрыл Lonewolf.org. Потом были бумаги о разводе, которые мне пришлось подписывать, когда Брит покончила с собой.
Даже теперь я совершаю ошибки. Время от времени я чувствую потребность с размаху врезаться во что-нибудь или в кого-нибудь, но теперь проделываю это на ледовой площадке, участвуя в играх хоккейной лиги. Возможно, в отношении черных парней я веду себя даже слишком осторожно. Но я становлюсь еще осторожнее, когда вижу белых парней в пикапах с флагами Конфедерации, торчащими из задних окон.
Просто потому, что когда-то сам был таким и знаю, на что они способны. Многие из людей, с которыми я встречаюсь, не верят в то, что я смог так радикально измениться. Тогда я рассказываю им о своей жене. Дебора знает все обо мне и о моем прошлом. Она смогла простить меня. А если она может меня простить, как я могу не попытаться простить себя сам?
Конечно, я раскаиваюсь. Три, а то и четыре раза в неделю я терпеливо обнажаю перед аудиторией собственные ошибки. Я чувствую, как слушатели меня ненавидят. Думаю, я этого заслуживаю…
— Папа, — говорит Кэрис, — горло болит.
— Знаю, солнышко, — говорю я и усаживаю ее к себе на колени.
И в эту секунду открывается дверь.
Входит женщина, на ходу изучая карточку Кэрис. В этой маленькой поликлинике принято, чтобы врачи сами подходили к больным.
— Здравствуйте, — говорит она. — Меня зовут Рут Уокер.
Она поднимает глаза и улыбается.
— Уокер… — повторяю я, когда она пожимает мне руку.
— Да, та же фамилия, что и в названии: клиника Уокер. Я ее владелица… И здесь же работаю.
Ее губы растягиваются в улыбке.
— Не волнуйтесь. Быть практикующей медсестрой у меня получается куда лучше, чем бухгалтером.
Она не узнаёт меня. Во всяком случае, так мне кажется.
Если честно, в бумагах на планшетке указана фамилия Деборы. Кроме того, я сильно изменился внешне. Я удалил все татуировки, кроме одной. Мои волосы отросли, я ношу вполне консервативную стрижку. Занявшись бегом, я потерял около тридцати фунтов. И, может быть, мое внутреннее «я» бросает теперь иной отсвет на меня снаружи.
Она поворачивается к Кэрис:
— Ну, что у нас болит? Можно посмотреть?
Позволив Кэрис остаться сидеть у меня на коленях, она мягко проводит ладонями по ее распухшим железкам, а потом заставляет ее открыть рот, разыграв сценку с конкурсом «на лучшего певца», в котором Кэрис, конечно, побеждает. Я обвожу взглядом комнату, замечая вещи, на которые не обратил внимания сразу: диплом на стене на имя Рут Джефферсон, заполненный каллиграфическим почерком; рамку с фотографией красивого черного парня в академической шапочке и мантии на фоне одного из кампусов Йеля.
Она стягивает перчатки, хлопком привлекая мое внимание. Я замечаю на ее левой руке колечко с бриллиантом и обручальное кольцо.
— На девяносто девять процентов уверена, что это стрептококк, — говорит она. — У Кэрис есть аллергия на медицинские препараты?
Я качаю головой. Я никак не могу справиться с голосом.
— Я могу взять мазок из ее горла, определить стрептококковую культуру и на основе результатов начать курс лечения антибиотиками, — говорит она и легонько дергает Кэрис за косичку. — А ты, — обещает она, — вот-вот выздоровеешь. Совсем скоро.
Извинившись, она направляется за нужными для теста принадлежностями.
— Рут, — окликаю я в тот миг, когда она берется за ручку двери.
Она оборачивается. На ничтожную долю секунды ее глаза прищуриваются, и у меня в голове бьется мысль: сейчас… Сейчас… Но она не спрашивает, не встречались ли мы раньше, — она не признает нашей истории. Она просто ждет, пока я скажу то, что считаю нужным.
— Спасибо, — говорю я.
Она кивает и выскальзывает из комнаты. Кэрис оборачивается, сидя у меня на коленях.
— Еще болит, папа.
— Тетя скоро вылечит.
Удовлетворившись этим, Кэрис указывает на костяшки моей левой руки — единственное тату, сохранившееся на моем теле.
— Это мое имя? — спрашивает она.
— Вроде того, — отвечаю я. — Твое имя означает то же самое. На языке под названием «валлийский».
Она только-только начала учить буквы, поэтому показывает на каждую костяшку по отдельности:
— L, — читает она. — O. V. E.
— Правильно, — с гордостью говорю я.
Мы ждем, пока вернется Рут. Я держу свою дочь за руку — а может, она держит за руку меня, — так, будто мы стоим на перекрестке. И моя задача — перевести ее целой и невредимой на другую сторону.
Послесловие автора
Примерно через четыре года после начала писательской карьеры я решила написать книгу о расизме в Соединенных Штатах. Меня подвигло к этому реальное происшествие в Нью-Йорке, когда черный полицейский под прикрытием был убит белыми коллегами несколькими выстрелами в спину, хотя носил специальный браслет, именовавшийся «цвет дня», — примету, позволявшую копам опознавать других переодетых полицейских. Я взялась за роман, потерпела фиаско и отказалась от этой затеи. Я не могла раскрыть тему так, как она того заслуживала. Я не знала, что значит вырасти черным в Америке, и не понимала, как подступиться к изображению вымышленного персонажа, который не выглядел бы картонным и фальшивым.
Прошло еще двадцать лет, и мне снова отчаянно захотелось написать о расизме. Было неприятно сознавать, что если белые авторы и говорили о расизме, то, как правило, только в книгах на исторические темы. И опять-таки, какое я имела право писать об опыте, которого у меня не было? С другой стороны, если бы я писала только о том, что знала, моя карьера была бы короткой и скучной. Я выросла белой, принадлежала к привилегированному классу. Я долгие годы вела рутинную писательскую работу — занималась полевыми исследованиями, взяла множество интервью, стараясь расслышать голоса людей, которыми я не была: мужчин, подростков, людей с суицидальными наклонностями, избитых мужьями жен, жертв изнасилования. Причиной, побуждавшей меня записывать все эти рассказы, было возмущение и желание предоставить им эфир, чтобы об этой стороне жизни узнали те, кому не пришлось пережить ничего подобного. Почему книга о цветном герое должна была стать чем-то принципиально иным?
