Когда Бог по земле с людьми бродил, То всякий человек свободен был. Жил в царстве равенства, не зная грех, И что у одного – то и у всех! Но век тот золотой давно исчез. Решил Господь послать к нам Интерес! И сразу к ближнему Любовь ушла! Мир погрузился в тиранию зла! По трупам честолюбие спешит, Златой телец теперь закон вершит! Обиженный напрасно помощь ждет, Себя лишь личный Интерес блюдет!
[147]
«Не бог весть какие стихи, – удрученно подумал Лежен. – Он что, читал их Демулену? Тогда понятно… Хотя смысл, конечно, в них…»
– Именно смысл, а не изощренность стиля в искусстве важна для истинного республиканца. Зачем искусство, которое не воспитывает добродетель? – перебил мысли Лежена Сен-Жюст. – А чем же ты мне тогда ответил, насмешник Камилл? Тем «бастильским» летом [148]? Почти тем же, чем ты ответил вчера Максимилиану в Люксембурге – не пожелал даже понять! Но я не буду, подобно тебе, составлять памфлеты над трупами своих врагов. Когда ты, подобно святому Дени, понесешь свою голову в собственных руках (как я тебе и обещал) и уже не сможешь сам составить памфлет на случай собственной смерти, я не буду смеяться над тобой, как ты смеялся над Бриссо [149], нет, – я, с твоей точки зрения, всегда такой холодный и серьезный, лишенный иронии и носящий свою голову на плечах, словно святые Дары, посмеюсь над всеми нами, – вот как переменились роли автора поэмы «Органт» и издателя «Революции во Франции и Брабанте»!… Потому что мне на все…
На мгновение Сен-Жюст замолк, а затем заговорил снова, и Лежен понял, что он обращается сам к себе от имени кого-то другого. По ответам он понял, что Антуан повторяет что-то давным-давно написанное…
«- Это вы, господин де Сен-Жюст, автор поэмы «Органт»?
– Да, гражданин Демулен.
– Вы достаточно испорчены для своего возраста.
– А может быть, достаточно мудр.
– Что такое сделали вам люди, чтобы разжечь в вас столь желчную сатиру?
– Я хотел им понравиться.
– Откуда эти злые намеки?
– Я писал с людей; тем лучше, если я добился сходства.
– Вы ведете подкоп против королей.
– Я люблю истинных пастырей своих народов, но ненавижу тиранов. Я не виноват, если все короли – тираны.
– Вы попираете ногами установления самые священные.
– Эти установления пали, они более не священны, они презренны.
– Ваш Карл Великий – это же король Людовик; ваша Кунегонда – это же королева Антуанетта.
– Это вы сказали.
– Ваша обезьяна Этьен Перонн – это же шевалье Дюбуа.
– Уважайте мою обезьяну.
– Ваш Пепин – это же граф д’Артуа, он купил несколько лет назад лошадь за 1700 луидоров, эту лошадь звали Пепин, и…
– И Пепина звали лошадью… (Хотя – стоп! Теперь даже мне не вдохнуть жизнь
в эти давно ушедшие тени Старого мира, вроде дореволюционного фаворита двора Дюбуа и бежавшего зайцем из Франции брата короля! Или вы все-таки еще что-то хотите сказать, мэтр Камилл?)
– Вы позорите Генеральные штаты. Вы не боитесь?…
– Не боюсь. Ни-че-го.
– Какое ужасное богохульство царит в вашей книге!
– Молитесь за меня Верховному существу!
– Что за портрет королевы!
– Что за оригинал!
– Что за памфлет против Парламента, театра и Академии!
– Что за памфлет против здравого смысла эти три учреждения!
– Что за ужасную картину вы нарисовали! И во имя чего?
– Да вы смеетесь, гражданин Демулен!
– Не боитесь ли вы, мэтр Антуан, что вас ославят свиньей, а может быть, свинья и есть мэтр Антуан?
– Вероятно.
– Но вас поджарят.
– А мне наплевать…» [150]
Наступившая тишина заставила Лежена поежиться. Минуту он стоял, раздумывая, но потом все же решился и толкнул находившуюся перед ним дверь.
И вздрогнул. Сен-Жюст стоял прямо перед ним. Сейчас его красивое лицо с правильными классическими чертами напоминало маску: длинные черные брови жесткой чертой сходились к переносице, и так чересчур тонкая и бледная кожа от постоянной ночной работы последних дней приобрела серо-землистый оттенок, под глазами залегли тени. Сейчас эти серо-стальные глаза безжалостно вонзались в Лежена по контрасту с губами, которые все еще дрожали в иронической усмешке.
Не успев ничего сказать, Лежен молча протянул папку. Сен-Жюст почти брезгливым движением выхватил ее из рук агента и швырнул в кресло, стоявшее рядом. А затем, развернувшись всем корпусом к зеркальному трюмо, вернулся, по-видимому, к своему прежнему занятию, которым только что занимался, разговаривая сам с собой, – начал взбивать и разглаживать свои надушенные локоны, ниспадающие ему на шею.
– Ты вовремя, – наконец заговорил Сен-Жюст после продолжительного молчания, все так же стоя спиной к собеседнику и глядя на себя в зеркало. – Я как раз репетировал вслух речь, которую завтра произнесу в Конвенте и окончание которой ты, наверное, услышал. Она касается столь тревожащего всех процесса заговорщиков, возглавляемых Дантоном. Мир в нашей республике наступит лишь с падением его головы. И я сделаю это. Но для этого мне нужен ты. Ты уже знаешь о сегодняшнем доносе Лафлотта?
