Ла-Рут дала ему подзатыльник.
— А ну замолчи, противная морда, — сказала она. — Мало тебя окрестить, чтобы спасти твою дьявольскую душу. — Она снова начала причитать, раскачиваясь вперед-назад в полумраке, и прижала к себе Стонволла. — Господь да благословит нас, мама: Сатана уж точно ходил по дому сегодня. Господь вроде закрыл дверь к своим людям…
— Прекрати причитать, — сказала Элла, хватая ее за руку, — верь в него.
Автобус с надписью «Особый» с грохотом спустился с холма — они вошли в него.
Опустили две монетки в ящик.
— Сколько лет ребенку? — спросил шофер, обратив холодные голубые глаза на Ла-Рут.
Сделав три шага по проходу, Ла-Рут обернулась.
— Ему пять лет одиннадцать месяцев, в сентябре будет шесть.
— Вы уверены? — спросил шофер.
— Да уж конечно. Мама сказала, чтобы я всегда говорила правду, когда человек спрашивает. Это ребенок всего-то…
— О’кей, о’кей, — сказал шофер.
Автобус отъехал от тротуара; они, все трое, прошли в хвост автобуса, где на заднем сиденье сидела группа негров.
— Как дела, сестра Элла? Выглядишь ты отлично, — сказала маленькая толстуха с загорелой кожей. Рукава на ее платье были кружевные с бусинками — она шумно и намеренно гремела ими, подправляя волосы под тюрбан. — Я, правда, слышала, — с серьезным видом произнесла она, — от сестры Морин. Она сказала: у вас сегодня горе в семье.
— Да уж, — вздохнула Элла, — Господь прибрал самое красивое существо в мире.
— Когда Господь прибирает, уж он прибирает. — Это произнес худенький мужчина, очень старый, с неаккуратными седыми усами, но бодрый. Произнося это, он постучал обеими ногами по полу для большей внушительности. И он обмахивался пестрым платком.
— Да уж, когда что делает — так делает, брат Эндрю, — мягко произнесла Элла. — Господь уж прибирает наверняка. Когда прибирает.
— А вы не скорбите? — спросила другая женщина.
— Скорбела сколько могла, — сказала Элла. — Больше не скорблю, сестра Адельфия, не могу больше.
— Ну и правильно, — сказала Адельфия. — Папаша Фейз говорит: горе — оно как неистощимый источник и фонтан: когда он пересыхает, пора возрадоваться и поблагодарить его за благость — значит, настало время благодарения…
— И кровоприношения! — вставил брат Эндрю, хлопнув пятками.
— И кровоприношения, — сказала сестра Адельфия.
— Аминь, — сказала Элла.
Они ехали в сумерках мимо полей, и лесов, и немощеных дорог. У каждой дороги автобус останавливался, чтобы забрать людей, пока наконец не заполнился пассажирами — все были негры, кроме одного белого, железнодорожного рабочего, который стоял впереди и, казалось, нервничал, очутившись не в своей среде. В воздухе чувствовалось ожидание, и надежда, и праздничное настроение — они толкали друг друга, наступали друг другу на ноги, пели гимны. У одной пожилой женщины, что была возле задней двери, преждевременно началась истерика — она стала стенать и хвататься за стенки, пока шофер, снизив скорость, не встал и не велел ей прекратить это, поскольку она дергала за звонок. Скоро они приехали в Ниггертаун, на Джефферсон-авеню, — улица перед их глазами превратилась в парад разодетых фигур в тюрбанах, которые шли на восток, к воде. Некоторые дули в рожки; слышно было, как где-то вдали играет духовой оркестр и громко, празднично звучат трубы, ксилофоны и грохочут барабаны. Автобус приостановился из-за «пробки», постоял, поехал дальше. Ла-Рут снова начала причитать.
— Боже, помоги нам, — произнесла она. — Бедные они люди! Ну как им быть? Бедная Пейтон. О Господи, Господи, Господи…
Элла осторожно погладила костяшки пальцев Ла-Рут.
— Успокойся теперь, — прошептала она. — Случилось, и кончено. Господь позаботится на небесах.
— Аминь! — вставил брат Эндрю.
— В этот день я с тобой в раю, — сказала сестра Адельфия, в подтверждение кивнув. — Сам Господин сказал так. Разве тебе этого недостаточно, сестра Ла-Рут? — Она погремела своими бусинками. На губах ее было что-то вроде презрительной усмешки, указывавшей на то, что она презирает сомневающихся.
Ла-Рут подтянула Стонволла повыше к себе на колени.
— Я знаю, — сказала она, — но бедное дитя, мисс Элен совсем сбрендила и вообще Господу известно, я не знаю…
Голос ее угас, иона уставилась в окно: отсюда можно было увидеть реку — застывшее серебряное пятно у слияния с заливом; на дальнем берегу, за деревьями, садилось солнце — кричаще яркий полукруг золота цвета желтка. Поблизости были болотистые места — там стеной неподвижно стояли в безветренных сумерках тимофеевка и осока. Был прилив — запах моря проникал в окна, соленый и слегка сернистый от гниения болот, но чистый. У железнодорожного переезда белый мужчина вышел. Автобус поехал дальше — теперь быстрее; черные руки отчаянно махали из окон небу, вообще ничему; по заливу пронесся последний грохот грома — буря уходила в море. Элла сидела выпрямившись и покачиваясь в такт автобусу, глаза ее были закрыты — она словно вдруг перестала слышать шум вокруг себя, молитвы, и смех, и пение, лицо ее не было ни горюющим, ни молящимся, она просто молчала, глубоко понимая, какое время пришло, какое проходит и какое будет, — вид у нее был таинственный и успокоенный.
— Бабушка, — произнес Стонволл, дергая ее одеяние, но она не откликнулась и продолжала спокойно покачиваться в такт движению автобуса.
Наконец автобус свернул на грунтовую дорогу, проложенную через болото. Он снова пересек железнодорожное полотно. Они ехали медленно: тут были затопленные места, которые надо было проезжать по бревнам, и автобус подскакивал и кренился, царапая осоку защитными решетками. Туча комаров влетела в окна. Люди убивали их на себе, оставляя кровяные пятна на смуглой коже. Кто-то запел: «Радуюсь я моему Спасителю», — и к тому времени, когда автобус доехал до пляжа, к нему присоединились все, кроме Эллы, которая продолжала мирно сидеть с закрытыми глазами, и Стонволла, который не знал слов. Они остановились, застряв в песке. Все стали выходить. Ла-Рут появилась последней. Здесь было много народу, стоявшего на пляже; некоторые сидели на сыпучем сухом песке ближе к болоту, ели арбузы, и жареных цыплят, и зеленый кислый виноград, крупный, как сливы. Над находившимся поблизости ручьем дугою изгибался железнодорожный мост, и в его тени стояли длинные столы — они были завалены едой, а вокруг них по песку бежал, словно кровь, сок из брошенных арбузных корок.
Но большинство людей смотрели на плот. Они стояли группами, обозревая его, обсуждая его. А он стоял на якоре в мелководье, слегка покачиваясь на волнах. На нем было возведено нечто вроде сцены, окруженной с четырех сторон занавесом из золотистого Дамаска с вышитыми драконами, и крестами, и масонскими эмблемами, щитами, удивительными и неслыханными животными, амальгамой мифического и языческого обряда и христианской символики, — все это блистало на занавесе из зеленой и красной фосфоресцирующей материи так, что буквально больно было глазам. На углах, поддерживая занавес, стояли высокие золотые столбики, и на вершине каждого был прозрачный шар, в котором горела электрическая лампочка, освещая написанные красным буквы, которые гласили просто: ЛЮБОВЬ. Трое или четверо старейшин в черных одеяниях и с черными монашескими капюшонами на голове занимались паромом, и вода доходила им чуть не до талии, хотя им было почти нечего делать, кроме того чтобы не давать плоту качаться в мелководье, где нет волн, да время от времени поглядывать с сознанием важности своей миссии на берег, на толпу. Сколько народу томилось у самой воды — пришли по крайней мере тысяча человек — они толклись на песке, некоторые все еще с курицей в пальцах, толкались, стараясь занять место, где лучше видно. Элла и ее семейство стояли с братом Эндрью и сестрой Адельфией у самого края берега. Стонволл ходил по воде, поедая краба со специями. Ла-Рут шумно сосала из бутылки кока-колу.
