— Кем скажешь! Согласен на любую работу!
— Вот как… У меня, братец, монастырь, а не тюрьма, к этому делу призвание нужно, не каждый в его стенах остаться может.
Куликов сильнее сжал ладони старца, затрещавшие, словно куриные косточки.
— Всю жизнь я грешил, отец Серафим, позволь хоть остаток дней праведником побыть.
Почти сердито монах вытянул свою ладонь, но ответил спокойно:
— Монастырь не самое надежное место, чтобы скрываться от милиции.
— Некуда мне идти, отец Серафим, — в отчаянии воскликнул Куликов. — Родителей моих уже давно нет в живых, дома у меня никогда не было. Друзей я тоже лишился по злому року и по собственному недомыслию… Нет теперь у меня и любимой женщины. К вере хочу прийти, чтобы остаться с ней до конца жизни.
— По своим ли плечам ношу взваливаешь, сын мой? — по-отечески полюбопытствовал отец Серафим. — А потом ведь не пустынник я, с братией живу, как они скажут, так тому и быть. А чтобы они тебя в семью приняли, тебе нужно будет раскрыться перед ними, как передо мной. Согласен ли ты пережить свой грех еще раз?
— Разве у меня есть другой путь? — Куликов сжал губы, и лицевой нерв неприятно сократился.
— Пожалуй, что и нет, — не без раздумья согласился монах. — Знаешь ли ты, какое тебя ожидает послушание, сын мой?
— Не представляю.
— Твоя душа, сын мой, это авгиевы конюшни, что не расчищались тридцать лет. И одним покаянием от смрада не освободиться. Тебе придется всю оставшуюся жизнь простоять на коленях в молитвах и отбивать по тысяче поклонов в день. И это всего лишь сотая часть испытаний, которые тебе предстоит пройти. Не оступишься ли, вот в чем вопрос?
— Не оступлюсь, отец Серафим, только помоги мне, не дай окончательно погибнуть душе.
Старик будто не слышал, продолжал говорить дальше.
— И молиться ты будешь не только о своей собственной душе, но и о тех безвинно убиенных, что сгинули по твоей милости.
— Я согласен.
— Готов ли ты терзать свое тело без любви, а утробу без сытых яств?
— В моей жизни были и худшие испытания, — честно ответил Куликов. — Слишком сытно я ел и слишком сладко пил, и время, отведенное мне богом, я хотел бы провести в аскетизме.
Наконец Куликов осмелился поднять голову. Отыскал взглядом глаза старца, чистые, словно родниковый ключ.
— Хорошо, — согласился старик, — я поговорю с братией, надеюсь, они прислушаются ко мне.
— Спасибо, отец Серафим, — произнес Кулик и ткнулся губами в сухие ладони старца, признав в нем старшего.
— Полноте, — проговорил монах, поднимаясь. — Я распоряжусь, чтобы тебе постелили в келье. У нас не гранд-отель, но жить можно и здесь.
— У меня есть бриллианты, золото, я бы хотел их пожертвовать монастырю.
— Выкинь их в воду, — застыл старик в центре комнаты и, обернувшись, добавил: — Вода, она все примет. Вот тебе послушание… будешь собирать на дороге милостыню для храма с отцом Еникеем, ты его уже встречал. А то купола у нас обветшали, надо бы маковки медью обшить, а денег у нас для этого нет.
И, не прощаясь, вышел, оставив послушника в стылой келье.
