…Полный сбой всех программ. Неумолкающий, мучительный звон в голове заменил собой прозрачный поток сознания и стер последнее подобие мыслей. Меньше всего сквозь него могло пробиться слабое эхо рассудка. На глаза упал заслон, надолго лишивший меня света…
Стекший вниз, остановившийся взгляд застыл в размытой точке где-то в двадцати сантиметрах от лица. Голову сдавило обручами, и было бесполезно неверным движением глаз пытаться сдвинуть эту тяжесть. Умерший, невидящий взгляд перемещался только вместе с онемевшим бесчувственным телом. Я не знала, как выглядит улица, по которой я иду. Она только все тянулась и тянулась, я нетвердо уходила куда-то вперед, с каждым шагом все непоправимей прирастая к месту. Единственно возможному месту для меня. Возле него… Я ничего не видела вокруг. Я потеряла способность видеть… Человек в любой момент может отказаться от чего угодно. Но уже не было… самого человека…
Я чую его боль за тысячу километров. Мне можно было и не прикасаться к нему, чтобы разящим от него кошмаром мне начисто вышибло мозги.
Это не образ. Это диагноз. Сознание — это так хрупко и эфемерно… Я себя потеряла… Я не знаю, что происходило со мной следующие дни. Я не помню. Со мной можно было делать все, что угодно…
Проблеск. Помню. Тишина. Помню, что почувствовала самой кожей: именно сейчас он одновременно теряет и сына, и друга…
Я здесь
…Теперь опять помню.
Теперь я действительно почти бежала — и быстро опустилась перед кроватью. Жестом, заложенным у меня, наверное, в подкорке, я схватила его руку и умоляюще прижалась к ней губами. Все, родной, я здесь. Я пришла, чтобы остаться… Мой любимый, мой единственный любимый человек…
Я догадываюсь, что втащила за собой целое цунами отчаяния, которое в один миг вскипело до температуры противоестественной радости, стоило мне увидеть его. Кирилл Ананьев жестким черным силуэтом на фоне окна стоял в ногах кровати. Его этой волной обдало с ног до головы — и смыло в ту же секунду. Теперь, когда ворвалась влюбленная женщина, места не осталось больше никому…
Соловья это его бегство изрядно позабавило. Он лежал абсолютно вменяемый и что-то уже, очевидно, замышлял сам с собой, разглядывая окружающую действительность с несокрушимым спокойствием.
Это казалось совершенно неправдоподобным, но весь тот раздиравший его ад исчез…
И меня разом отпустило. С меня слетела вся эта неподъемная чернота, словно ее сдернула невидимая рука. Железнодорожный костыль, тупой болью распирающий лоб… Это ощущение не утихло, не отдалилось. Его просто не стало. Я только сейчас поняла, что все это время от давящей тяжести не могла поднять глаз. Теперь же с меня сорвало эту железную маску…
Мне никогда не было так легко. Я тихо смеялась, осторожно касаясь губами его руки. Это было так просто, так верно, так естественно — лукаво шептать ему какие-то невесомые слова. Ласкать словами с беспечной смеющейся укоризной, как нашалившего любимого ребенка… Безмятежность. Вот что это было. Все сразу стало так понятно, так просто. Так безусловно правильно.
Я здесь — и разлетевшаяся мозаика моментально идеально складывается в единственно возможную картину.
Я здесь — и в крошечном мирке нашего полупрозрачного заговора двоих — голова к голове — даже его боль не имеет силы… «Считаные сантиметры между нашими головами — это все пространство нашей любви. Но оно — действительно наше. Мое… И оно непроницаемым светящимся коконом будет окружать нас всюду, где бы мы ни оказались вдвоем, как сейчас. И согревать нас, лаская кожу теплым дыханием. И здесь ты всегда будешь спать так же спокойно. А я — я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы — они от счастья… Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя — любого. Потому что это — ты…»
Я была счастлива. Все, я на месте. Наконец-то на месте… Теперь я только вот здесь, рядом с ним, за его рукой, могла укрыться от обступающего со всех сторон кошмара. Это прозвучит чудовищно, но даже в этом раздробленном состоянии он был самым умным, самым сильным человеком, к которому я кинулась, чтобы спастись рядом с ним…
«Сокамерники» Соловья мне наперебой рассказывали, что за те пару дней (или больше? неделя? я потерялась на неделю?!), что меня не было, он так задрал всех своими стихами, что его выкатили подальше в коридор. Птица Говорун там выговорился, «что знал, рассказал», потом птичку вернули на место…
Соловей придирчиво проинспектировал свое новое (для него новое, предыдущую неделю он не помнил, не помнил даже, что я уже приходила) обиталище — и с существующим порядком вещей в корне не согласился. И принялся перекраивать действительность под себя. Чуть приподнявшись, он повертел головой — и резюмировал:
— Катя, тумбочку вытащи в проход…
Кровать по правую руку от него была теперь занята моложавым мужиком с очень живыми глазами — и совершенно синхронно с Соловьем задранной кверху левой ногой. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кровати разделяли две тумбочки, я потянула одну — и осеклась. Доверия к Соловью у меня теперь не было никакого.
— Сережа, зачем? — спросила как можно осторожнее. Не хватало еще поддаться на провокацию его бреда.
