Его оцепенение внезапно сменилось возбуждением.
— Проклятые трусы! — воскликнул он, и его голос сорвался. — Я бы убил их всех! — Шеридан вытер лицо рукой. — После этого мне уже было все безразлично. Меня не волновала уже ни участь рабов, ни судьба судна, я хотел только одного — разнести эту чертову батарею в пух и прах. И мы выполнили эту задачу, развернули корабль в боевую позицию и открыли огонь. Мы — это те, кто остался в живых к тому времени. Из-за густого дыма, заволокшего горизонт, я ничего не мог разглядеть. Среди нас не было наводчика, и мы не целились, мы просто палили и палили из всех пушек. У каждого орудия стояло по три человека, а я подносил порох до тех пор, пока у нас не кончились снаряды.
Шеридан замолчал. Из его глаз текли слезы, капая на руки, которыми он зажимал себе рот, чтобы не разрыдаться в голос.
— Две сотни убитых, — произнес он с трудом надтреснутым голосом. — Это были мои люди. Но мы разнесли все пушки береговой батареи. Что же касается рабов… О Боже! — Шеридан закрыл глаза. — Немногие из них остались в живых. Вероятно, человек десять. Я не знаю, тогда это меня не интересовало. Когда мы высадились на берег, я начал разыскивать алжирских артиллеристов, но никого из них так и не нашел. У орудий не было ни одного трупа, все военные разбежались, как только мы сделали первый ответный залп, а жители города спрятали их. — Его лицо окаменело, на скулах заходили желваки. — Но мы все же разыскали своих врагов. — Он судорожно вздохнул. — Я бы не покинул берег, не разыскав их.
Шеридан уронил голову на руки и начал горестно раскачиваться на месте из стороны в сторону. Он ничего не мог видеть из-за слез, которые неудержимым потоком текли по щекам и капали на руки. Все его тело ныло. Грудь болела. Дыхание давалось ему с большим трудом из-за комка, стоявшего в горле.
Но он заставил себя встать на ноги. Олимпия сидела, все так же сгорбившись и застыв на месте, ее голова поникла, она не смотрела на него. Шеридан опустился перед ней на колени и взял ее лицо в ладони.
Олимпия подняла на него сухие глаза.
— Принцесса. — В его голосе слышалась мольба. — Ты понимаешь меня? Я не знаю, почему мир так устроен; почему мы, отправляясь на борьбу с каким-нибудь злом, с которым действительно надо бороться, совершаем ужасные поступки, идем на преступление, чтобы искоренить его. Рабство — это зло, тирания — зло. И в своих политических убеждениях ты не была такой уж наивной, банальной и глупой. Ты была права. Возможно, революция в Ориенсе оправданна и необходима. Но ты не понимала, как это будет выглядеть в реальности, что из этого получится на деле.
Он прижал влажные от слез пальцы к ее нежным щекам и заглянул ей в глаза. Шеридан хотел достучаться до нее, хотел, чтобы она его услышала.
— Я, должно быть, такой же трус, как и ты, принцесса. Потому что в течение тринадцати лет я убегал и скрывался от того, что наделал. Я прятался сам от себя. Я старался убедить себя в том, что все произошло не по моей вине, что, будь на моем месте другой капитан, он поступил бы точно так же. Возможно, так оно и было в действительности. И все же, принцесса, моя вина была очевидна. Это я отдавал приказы. Я сам принимал решения, точно так же, как ты сама принимала свои решения. Из-за этого погибли люди, значит, я был виноват в их смерти. Как бы мне хотелось тоже умереть! Я не понимал, зачем Господь позволил мне жить после всего случившегося. — Его голос сорвался, и Шеридан на минуту умолк. Переведя дыхание и взяв себя в руки, он продолжал: — А потом появилась ты… наш остров… и во мне проснулись чувства… Я стал понимать, что в том, что я выжил, есть смысл: ч должен был стать твоим защитником. Казалось бы, чего проще! Но я не сумел защитить тебя. Тебе нанесли ужасную душевную травму, и теперь ты долго не сможешь оправиться от нее. А я ничем не могу тебе помочь. Напротив, я пришел сюда, потому что ты нужна мне, нужна как опора и поддержка. Ты нужна мне смелой и отважной, не пасующей там, где спасовал я. Это трудно, я знаю. Взгляни на меня, взгляни, до чего я дошел, в кого превратился… Я чувствую себя старой развалиной. О Боже! Похоже, я сегодня наплакался на век вперед. — Шеридан прижался мокрой от слез щекой к сухой холодной щеке Олимпии. — Но я все равно пришел сюда. Я больше не прячусь, принцесса… Прошу тебя, вернись ко мне. Ты — моя жизнь.
Шеридан ощутил, как она затрепетала. Олимпия закусила губу, слезы хлынули из глаз. Шеридан поймал прозрачную каплю губами, все еще держа лицо Олимпии в ладонях. Теперь он молчал.
— Они убили Джулию, — осипшим голосом промолвила Олимпия, дрожа от нервного возбуждения. — Я сама видела это.
Шеридан нежно провел пальцами по ее щекам и почувствовал, что они увлажнились от слез.
— И моего дядю, и моего дедушку, — сказала Олимпия и замолчала, готовая разрыдаться. — А толпа, которая все это сделала, — это ведь мой народ. — Олимпия была похожа на обиженного ребенка. — Я никогда не думала, что мой народ способен на такое. Они… как звери. Они набрасывались на всех и всех сбивали с ног. Толпа затоптала улан и отобрала у них сабли. — Олимпия немного отклонилась назад и взглянула на Шеридана, ее зеленые глаза туманили слезы. — И когда Джулия вышла на крыльцо, они убили ее. А ведь она ничего им не сделала. Совершенно ничего!
Шеридан убрал с ее висков прилипшие к влажной коже завитки волос.
— Я всегда ревновала тебя к Джулии, — прошептала Олимпия. — Порой я желала ей смерти. И вот что я наделала, видишь? Я явилась причиной ее гибели… — Олимпия беспомощно взглянула на Шеридана. — Скажи, ты считаешь, что это я убила Джулию?
— Мне это все равно, — промолвил он. — Послушай меня. Я не стану утверждать, что все случившееся произошло бы и без твоей помощи. Я просто не знаю, что было бы, если бы ты не выбежала из храма. Может быть, в таком случае я застрелил бы Клода Николя, и меня бы вскоре повесили. Я не испытываю никаких чувств по поводу гибели Джулии, это была коварная, эгоистичная тварь. Но будь она самой Жанной д'Арк, меня и тогда не тронула бы ее смерть. Я не могу давать оценки событиям и винить в них кого бы то ни было. Я ничего не знаю. Мы, словно костяшки домино, падаем друг за другом то в одну, то в другую сторону. — Он гладил ее по щеке. — И я знаю только одно: я люблю тебя.
Олимпия закусила губу.
— Я не заслужила твою любовь.
— О Боже… Если бы каждый из нас получал только по своим заслугам… — Шеридан покачал головой и опять крепко зажмурил глаза, пытаясь остановить новый поток слез. — Да сохранит меня Господь от такой участи!
Шеридан снова сел к стене, чувствуя страшную усталость, промозглую сырость и боль в теле. Холод пробирал до костей. У Шеридана разболелась рука, а сердце щемило в груди. Он удрученно смотрел на примятую траву у своих колен.
«Прошу, смилуйся надо мной, пощади меня», — думал он. Шеридан задавался вопросом: что будет с ним, если Олимпия не вернется к нему? Он уже не мог снова погрузиться в свое обычное оцепенение и безразличие. Открывшись навстречу миру, Шеридан уже не мог стать собой прежним.
Он чувствовал себя таким уставшим, что казалось, если Олимпия не откликнется на его мольбу, он просто не сумеет встать и уйти, а вечно останется сидеть здесь под дождем, в тумане.
