Шеридан замолчал, пытаясь взглянуть на Олимпию сквозь пелену слез. Ему удалось разглядеть ее застывший силуэт и бледный овал лица.
— Но знаешь, я был тогда таким же, как и ты, — продолжал он дрожащим голосом, — я думал, что все знаю и понимаю лучше других. Хотя, возможно, я не был столь же наивен, как ты, принцесса. Во всяком случае, я понимал, как тяжело нам придется под огнем береговой артиллерии, а у меня всегда поджилки тряслись во время обстрела. Поэтому, получив подобный приказ, я решил, что он обрекает нас на бессмысленную гибель. Главное, что это не было настоящим морским сражением, когда тебе противостоят боевые корабли врага и ты можешь применить свои тактические навыки, то есть ты используешь свои мозги не только в качестве мишени для снарядов врага. На этот раз у нас все было иначе, нам навстречу не вышла вражеская эскадра, и поэтому нас бросили против береговой батареи. Кого волновало то, что мы были как на ладони, словно утка, качающаяся на волнах под прицелом охотника? По-видимому, нас слишком много осталось после войны с французами, и начальству не было смысла нас беречь. Мы были всего лишь точкой на карте какого-нибудь адмирала, и он бросил нас сюда, чтобы иметь возможность, отправляясь на званый вечер в высший свет или в свой загородный дом, сказать небрежно, что он борется с пиратскими выходками варваров.
Шеридан замолчал, нервно покусывая палец, а затем глубоко вздохнул и устремил невидящий взор в пространство; перед ним, должно быть, сейчас разворачивались картины прошлого. В его голосе звучала горечь, на откровенный разговор его толкали страх, желание защитить себя, найти себе оправдание.
— Однако, несмотря на все эти доводы разума, мы начали выполнять приказ, — продолжал он. — А что еще оставалось делать? — Он тряхнул головой. — Спорить? О, если бы я тогда серьезно задумался! Если бы сразу же подал в отставку! Но у меня была прекрасная команда — мой второй экипаж. С этими ребятами я прошел несколько сражений, и потому у меня и мысли не было о том, чтобы отказаться от выполнения задания. Хуже всего во время боя то, что ты ненавидишь свою работу, ненавидишь в себе убийцу… и любишь людей, которые находятся рядом с тобой. Ты не хочешь бросать их в беде и вынужден думать о том, кто займет твое место, когда ты уйдешь. Возможно, этот человек будет столь одержим, что пожертвует твоими людьми во имя какой-нибудь пустой цели. Возможно, он не будет вдоволь кормить их, запасаться луком от цинги, выкуривать крыс из трюма… — Шеридан помолчал. — Когда ты командуешь кораблем, тебе в голову приходят разные мысли и опасения. Ты просиживаешь дни и ночи у себя в капитанской каюте и пытаешься придумать способ, как выполнить приказ командования и в то же время сохранить жизнь своих людей и уцелеть самому.
Шеридан закусил губу. Слезы опять набежали ему на глаза, и несколько минут он молчал, не в силах проронить ни слова. Ему было стыдно за свою слабость, но остатки мужества, казалось, покинули его, и он не мог больше притворяться.
— Я проиграл, — воскликнул он с горечью. — Я их всех потерял, почти две сотни человек! Я совершил роковую ошибку, высадившись на берег с дипломатической делегацией, чтобы служить ей в качестве переводчика. Мне не следовало так поступать, это было против всех правил и инструкций, но я надеялся, что помогу сдвинуть дело с мертвой точки. И я действительно помог дипломатам. Мы покинули зал переговоров с подписанным двусторонним соглашением и получили приглашение стать на якорь в гавани и лично наблюдать за освобождением рабов-христиан. — Шеридан поник головой. — Я был очень горд собой. Я справился со своей задачей, потому что прекрасно разбирался в психологии жителей Востока и знал, как внушить им благоговейный ужас. Ведь я был в этих вопросах так опытен и ловок! — с горечью сказал он. — И вот я как последний дурак поставил свой корабль прямо против пушек береговой батареи. Я знал, что с того расстояния мы спокойно могли накрыть огнем и батарею, и весь город, и у меня даже мысли не было о том, что они могут открыть огонь первыми.
Шеридан поднял взгляд на темную громаду дома, видя перед собой сейчас совсем другую картину: берег, на который набегали серые волны, маленький пыльный городок, спускающийся по косогору к морской гавани, палящий зной южного солнца…
— Это было на рассвете, — произнес он, запинаясь. — Я не спал, потому что стояла страшная духота. Звук первого залпа был похож на пистолетный выстрел. — Шеридан помолчал. — Именно так я и подумал: это пистолетный выстрел.
Он нервно передернул плечами.
— Но это выстрелил не пистолет. И вскоре, услышав характерный всплеск воды, я понял, что в море упал снаряд. Я сразу же выбежал на палубу, натягивая на ходу брюки и сапоги. Кругом царила неразбериха. Матросы освобождали палубы и выкатывали на них пушки. Наверное, я сам отдал такой приказ, не помню. Да, конечно, так оно и было… Внезапно вахтенный офицер окликнул меня и показал рукой на берег, но я и без него знал, что оттуда ведется прицельный огонь. Неужели он подумал, что я ослеп и оглох? Я хотел, чтобы он перекатил несколько пушек к противоположному борту в качестве балласта, сделав таким образом более удобным угол обстрела, но он не слушал меня, а все махал рукой в сторону берега. И тогда наконец я взял подзорную трубу и посмотрел в том направлении…
Взор Шеридана снова затуманился, а на горле нервно заходил кадык.
— И я увидел, что сделал бей. Ночью работорговцы согнали своих рабов на берег и посадили их под орудиями батареи. Как цепных собак. Их было несколько сотен… женщины… дети… Все закованы в цепи и посажены вдоль всего берега. О Господи! Некоторые из них пытались освободиться от своих кандалов, другие окапывались, рыли каменистую землю голыми руками, третьи тихо сидели, опустив голову на колени. А жерла пушек располагались всего лишь в ярде над их головами. Я не мог открыть огонь по батарее!
Шеридан продолжал вглядываться куда-то вдаль невидящим взором.
— Я тоже был рабом и привык причислять себя к ним. — Шеридана била нервная дрожь. — Я привык носить на груди вот этот проклятый полумесяц… этот дрянной полумесяц… — Шеридан сцепил руки, пытаясь остановить дрожь. — Милостивый Боже, как я привык быть одним из них!
Шеридан ощущал, как рушится его внутренний мир, как зыбка граница между прошлым и настоящим, как он постепенно наяву погружается в свой ночной кошмар.
— Нам надо было уходить, выбираться из-под огня, — простонал он. — Я не мог стрелять по берегу, не мог! — Он судорожно вздохнул. — Я просто не мог. А противник тем временем обеспечил себе преимущество, нацелив на нас все свои пушки. Пока мы стояли на якоре, снаряд сбил нашу фок-мачту, при этом погибла половина моих матросов, поднимавших паруса. Боцман тут же приказал оставшимся в живых занять их места, и нам удалось развернуть паруса. Но был полный штиль! Ни ветерка! Мы не могли тронуться с места. А в это время по нашему судну палили из всех пушек береговой батареи!
Шеридан зажал руками уши, чувствуя качку палубы под ногами и слыша грохот рвущихся снарядов. Усилием воли он постарался удержаться в реальности, боясь снова погрузиться в свои видения. На этот раз ему удалось сохранить ясную голову и остаться в настоящем. Он должен был это сделать. Но все равно перед его мысленным взором вставали картины прошлого: он видел, как гибли его люди, слышал собственные крики и проклятия, он считал вслух своих оставшихся в живых моряков, суетящихся среди обломков рухнувших корабельных снастей… Один, два, шесть, девять… Он считал их, как ребенок считает, собирая свои раскатившиеся стеклянные шарики.
