Вот его и послали искоренять, а заодно предоставили возможность отомстить за сложившего голову под казачьей саблей брата. Наверное, его карьере конец, но черт с ней! Главное сейчас — не покрыть позором свое имя и спасти... да-да, нечего себя обманывать, не взять штурмом недоступную Сечь, а спасти уцелевших солдат и офицеров от гибели. Что отступать от Запорожья нужно как можно скорее — это ясно, а вот какой путь для этого избрать — снова по Днепру или по сухопутью, — необходимо хорошенько обмозговать.
3
Григорий Волконский положил на стол перо, с удивлением посмотрел на Галагана. Таким он видел его впервые: вытянувшегося в струнку, в застегнутом до последней пуговицы кунтуше, в ярко начищенных, а не просто смазанных смальцем сапогах, без неизменной люльки во рту.
— Дозвольте, господин генерал-майор, по делу.
Такое начало сразу не понравилось Волконскому: если славящийся строптивостью и самоуправством казачий полковник, с которым Григорию с превеликим трудом удалось установить приятельские отношения и найти полное взаимопонимание, заговорил с ним официальным тоном, здесь явно что-то не так и могло сулить ему лишь неприятности. А неприятности Григорий не любил и предпочитал улаживать по мере возможностей до того, как они могли сказаться на его служебных либо личных делах. Тем более этого правила он придерживался в отношениях с малороссийскими казачьими старшинами, отчего прослыл отменным знатоком казачьих дел и стал постоянным участником разрешения всяческих сложных и неприятных вопросов, связанных с Гетманщиной и всем малороссийским краем.
Нужно уговорить и торжественно сопроводить в Глухов — чуть не повторил слово своих недоброжелателей — отконвоировать! — для провозглашения анафемы изменнику Мазепе черниговского архиепископа Иоанна Максимовича и переяславского епископа Захария Корниловича — первая кандидатура бригадира князя Волконского с драгунами! Потребовалось ввести в Полтаву, чей полковник не явился в Глухов на избрание нового гетмана, русский Ингерманландский полк, который неизвестно как может быть встречен: хлебом-солью или картечью, — во главе полка он, бригадир князь Волконский! Необходимо защитить верного Москве Чигиринского полковника Галагана — опять вспомнили о генерал-майоре князе Волконском!
Но это и неплохо — обычных генералов пруд пруди, а вот умеющих с пользой для России находить общий язык с казачеством — раз, два и обчелся. Именно поэтому нужно с самого начала разговора с Галаганом перевести его с официального на дружеский тон, явив себя в его глазах не представителем русского царя, а расположенным всей душой к казачеству и лично к полковнику человеком, постараться извлечь из беседы с Галаганом какую-либо для себя пользу.
— По делу? Что за вопрос, Игнат Иваныч? Конечно. Твои дела — мои дела. Присаживайся рядком и говори, чем могу тебе помочь.
Ласково обращаясь к Галагану, Волконский не забывал и о другом, не менее важном при общении с казачьей старшиной моменте — достал из ящика стола штоф водки и наполнил две чарки величиной с добрую кружку.
— Чего стоишь, Игнат Иваныч? Уже не подрастешь. Так что присаживайся да выпьем по чарке горилки. А то на сухое горло и разговор не разговор.
— Что верно — то верное, — согласился Галаган, проходя к столу и усаживаясь напротив Волконского. — Щоб дома не журились, — поднял он и опрокинул чарку.
— За нашу с тобой дружбу, дорогой Игнат Иваныч, — провозгласил свой тост Григорий, выпил и тут же поинтересовался: — Так что стряслось? Надобно кого-то моей властью наказать? Оказать содействие хорошему человеку?
— Ах, князь Григорий, стал бы я тебя из-за таких пустяков с утра беспокоить? — поморщился Галаган, расстегивая левой рукой кунтуш, а правой разливая водку по чаркам. — Неужто у меня своей власти не хватает, чтобы кого-либо покарать? Вот наградить — действительно маловато: не могу людишек и деревенек, как Государь, жаловать. Я же сказал, что явился к тебе по делу, а не время на дурницы переводить.
— Какое дело тревожит тебя, любезный мой Игнат Иваныч?
— Не тревожит, а на душе камнем лежит, — доверительным тоном сказал Галаган, поднимая чарку. — За то, чтоб свалить поскорее сей груз с души и воздать по заслугам тем, кто отнял у меня последнего родного человека на всем белом свете.
Галаган двумя огромными глотками осушил чарку, налег грудью на край стола, наклонился к Волконскому:
— Князь Григорий, у тебя были побратимы?
— Побратимы? — переспросил ошарашенный Волконский, вытирая ладонью губы после выпитой водки. — Нет среди нас, русских князей и царских генералов, таковых. Братья есть, друзья тоже, а побратимов не имелось и не имеется.
— Плохо, — уверенно заявил Галаган. — Никакой брат или друг не сравнится с боевым побратимом и не заменит его.
— Какие сейчас братья и друзья, — скривился Волконский. — Одно название. Из-за горстки серебра или красивой девки готовы тебе пакость учинить, а уж из-за вотчины либо иной царской милости — с потрохами за милую душу продадут. Мельчают людишки, дорогой Игнат Иванович, все больше на скотов обличьем и манерами похожи становятся. Как подумаю об этом, сразу с горя за жалкий род людской выпить тянет. Еще по одной? — и он, не дождавшись ответа, принялся разливать водку по чаркам.
— Само собой разумеется — Бог троицу любит. Верно ты подметил, князь Григорий, человечишки подлей и паскудней становятся не по дням, а по часам. На самое святое в человеческой жизни — на товарищество и побратимство — руку поднимают. Вразумлять поганцев надобно, и не словом, коего они не понимают, а саблей, чтобы другие из их печальной участи уроки извлекали и за ум брались. Выпьем за казачью саблю — лучшую избавительницу от всевозможной человеческой нечисти!
— Хорошо говоришь, Игнат Иваныч, душевно, — довольно прищурился Волконский после выпитой третьей чарки. — Только что-то я плохо расслышал, кого ты вразумлять своей саблей собрался.
— Плохо расслышал? — хохотнул Галаган, расстегивая нижнюю пуговицу кунтуша и отбрасывая его полы в стороны. — Немудрено — я еще об этом не сказал. Но сейчас это сделаю. Помнишь, я тебе о казачьем побратимстве говорил? Так вот, было у меня за всю жизнь на Сечи и Гетманщине всего пять другов-побратимов, трое сложили головы в боях на турецкой и крымской земле еще в бытность мою сечевым кошевым и полковником, а двое — совсем недавно. Одного ты наверняка знаешь — комендант Батуринского замка полковник Чечель, о втором вряд ли — мой бывший сечевой куренной, а потом сотник-реестровик Филимон Сметана.
— Филимон Сметана? Отчего не знаю — слышал о таком, уж больно у него фамилия... запоминающаяся. Тот, что был послан на Сечь с грамотой князя Меншикова и которого запорожцы утопили?
— Он самый, — нахмурился Галаган. — Только Сметана его не фамилия, а призвысько[92], как водится на Сечи. Его батько дюже любил вареники со сметаной, и сыновьям на Запорожье дали призвысько: старшему — Вареник, младшему — Сметана. Но дело не в этом, а в том, о чем ты сказал, князь Григорий, — он действительно был царским посланцем на Сечь, и запорожцы его утопили. Утопили, как шелудивое щеня — камень на шею и в омут. Казак может погибнуть в бою, сложить голову на плахе, но позорно расстаться с жизнью с каменюкой на шее — это бесчестье для него и побратимов. — Галаган скрипнул зубами, зло раздул ноздри, прошипел: — Но его каты забыли, что у Филимона остался в живых последний побратим — Гнат Галаган. А казаки не скулят по побратимам, они за них мстят... жестоко мстят. Это я и собираюсь сделать. Причем не откладывая на завтра, а уже сегодня, сейчас. А для этого мне никак не обойтись без твоей помощи, друже-князь.
