Нет, непонятна...
Что-то происходило в ней, какие-то события, от которых его отгораживала Верхняя, а может быть, и Нижняя веревочная заимки, и вот уж он сам себе признавался в том, что за этой оградой он чувствовал себя и спокойнее и даже увереннее.
За пределами же заимок он должен был спрашивать себя: что происходит? И не находил ответа, не знал объяснения.
Не находил, не знал, хотя газеты писали и он своими глазами видел, убеждался в том, что сельское хозяйство страны превзошло довоенный уровень 1913 года, что промышленность этого уровня вот-вот достигнет, что лозунг «Превратим страну из аграрной в индустриальную», который еще недавно вызывал у него возмущение своей самонадеянностью и даже наглостью, кажется, и в самом деле реален.
«Нет, непонятно, как все это произошло-то? Пять лет тому назад – голод, разруха, тиф, холера, не только он, Корнилов, но и вся страна доживала последние дни, и – вдруг?!
Только что заложен первый в истории России тракторный завод.
Только что началось строительство Туркестано-Сибирской железной дороги.
Только что, незадолго до своей смерти, Ленин сказал, что он нашел ту ступень соединения частного интереса и контроля его государством, которая составляла камень преткновения для многих и многих социалистов.
Только что на XIV съезде партия переименовала себя из РКП (б) в ВКП (б) – что все это значило? – думал и думал Корнилов,
Вот-вот будет пущена Волховская гидроэлектрическая станция...
Вот-вот, вот-вот, вот-вот что-то еще и еще случится – только с этим ощущением и можно было жить в России, а он этого ощущения все еще не принимал, не мог и боялся его: потому что ему с головой хватало событий вот-вот минувших, недавних, он и в них-то не мог до сих пор разобраться и все откладывал, все откладывал этот разбор на завтра, на послезавтра...
Кроме того...
Кроме того, приятно, поди-ка, будет УУР, если Корнилов убежит! «Убеги, Корнилов, убеги, а мы тебя поймаем, мы тебя доставим в город Аул по этапу, мы тебя спросим: отчего убежал?» Да так оно, кажется, и было – не провоцировал ли УУР побег? Какая искренность, какие разговоры, какие книжечки – Боря и Толя! – какие свободы: хочешь, допрос будет сегодня, а хочешь, так и завтра.
Потом «Приказ № 1» коменданта города Улаганска от 14.XII.1919 г.
А вдруг... А вдруг УУР очень хотел, чтобы Корнилов убежал с его глаз долой, хотел его выручить, спасти? Ну кто бы это оставил его с «Приказом № 1» наедине и не арестовал бы, если бы не хотел, чтобы подследственный скрылся?
Как же было-то? На самом деле?
Корнилов позавидовал удачливому беглецу. Ну, конечно, вот сейчас, вот в эту минуту, где-нибудь, в какой-нибудь стране кто-то обязательно выламывает решетку тюремной камеры. Кто-то ее уже выломал. Кто-то, крадучись и прыгая, минует тюремную стену.
Кто-то – на свободе!
И никогда-никогда не будет пойман, а будет отныне жить той самой жизнью, которой хотел жить.
Познакомиться бы со счастливчиком, а?! Поздороваться бы. Подлец, поди-ка, убийца, а ведь вызывает чувство зависти – ему-то можно, он-то смог, а – ты?
Вот бы удивился тот беглец: у Корнилова ни решетки, ни тюрьмы, у него невероятно темная ночь под рукой, а не бежит! «Не бежишь? Ну и дурак, пожалеешь не раз! Посадят в настоящую тюрягу, в угловую камеру второго этажа, в бывшую монашескую келью, оттуда будешь рваться на свободу и замышлять побег – вот тогда и поймешь, каким ты в ту ночь, свободную своей темнотой, своей бездонностью, был ничтожным и глупым человеком! Ну – торопись, ведь рана на голове зажила, а за ночь ты тридцать верст отмахаешь! Торопись, чтобы не проклинать себя, когда будешь в тюрьме!»
Корнилов пошарил в карманах пиджака, ничего не нашел, сходил в избу, принес два предмета: спичек коробок и медный пятак.
С большого пальца левой руки он подбросил пятак высоко вверх, прислушался, как упал он на землю.
Зажег спичку. Пришлось и еще зажигать огонька, прежде чем обнаружилась в темноте судьба – пятачок лежал «орлом» вверх, то есть вверх лежали серп и молот, Земной шар, пучки колосьев и показывали: бежать!
Что с собой?
Бритву с собой, полотенце, мыло, зубную щетку – с собой! Порошок-то есть ли зубной? Белья две пары...
Но тут вот какое дело, и это уже всегда, это неизбежно – чуть еще раз засомневался, чуть зазевался, чуть замешкался в исполнении предначертаний «орла», как в ту же минуту вместо твоего собственного «я», судьба которого в эту минуту решается, появляется умненькое такое «мы».
Является, и уже не от себя, не от собственного «я» ты начинаешь думать и рассуждать, нет, ты начинаешь думать за «мы»: что и как должны думать мы, человечество, почему мы должны думать именно так, а не иначе и что из наших раздумий-размышлений следует? Из наших?
«Германия-то,— думал Корнилов,— Германия-то, со всею очевидностью проиграв войну, погибая, обливаясь кровью, все еще дралась, все еще хотела, если уж не воевать, то обязательно еще убивать кого-то, убивать, убивать!»
И дальше, и дальше:
Да если бы кайзер Вильгельм Второй послушался своих генералов, принца Макса Баденского послушался и заключил мир хотя бы на год раньше, сколько бы миллионов жизней сохранилось на земле? От каких страданий и сама-то Германия была бы освобождена? И сколько бы в Европе и на других континентах не состоялось бы революций и гражданских войн, которые нынче состоялись?
Но Вильгельм Второй воевал и воевал, убивал и убивал, и ведь даже после этого его никто не судил всерьез, поговорило правительство Веймарской республики вокруг да около, потом испугалось собственных разговоров и вот, слышно, возмещает кайзеру убытки в размере 125 миллионов марок по довоенному курсу да еще и дополнительно выплачивает 15 миллионов пенсиона! Налоги с бывших солдатиков, которых не успел добить кайзер, взымает новая республика и посылает кайзеру за границу – как хорошо, как патриотично и благородно!
Вот что вдруг припомнило, вот что рассудило вдруг «мы», а почему? По какому же поводу?
Да потому что кайзера Вильгельма Второго оно сравнило с вдовой Дуськой, убитой в драке веревочников. Ну как же: Дуська тоже ведь дралась бессмысленно, уже погибая, истекая кровью, стоя на коленях, она все еще размахивала обломком весла, обязательно хотела кого-нибудь если уж не убить, так хотя бы поранить.
Может, она была права? Почему Вильгельму это можно, а ей, Дуське, нельзя?
