— Вот и веди нас на две черточки. — Маша не стала отбирать у Петьки компас: не маленький, сам справится.
И потянулись один за другим штреки, похожие как близнецы. Кое-где они шли на спуск, а в одном месте ход круто поднимался, и пришлось лезть на карниз высотой в человеческий рост. Там, на стене, нашли неглубоко процарапанные в камне цифры.
— Шифр Бобрищева! — загорелся Петька.
Но Боинг, изучив цифры, сказал, что это расчеты шахтера. При царе за дюжину добытых камней размером с тротуарный плинтус давали три копейки.
— У меня прадед в этих местах камень добывал, — гордо сказал Боинг. — Может, он это и написал. А мой родитель, когда учит меня за двойки, орет: «Хочешь тоже за три копейки горбатиться?!»
— А он откуда помнит? — недоверчиво спросил Петька.
— Так и его за двойки учили, — ответил Боинг.
В катакомбах не было ни солнца, ни ветра, ни дождей. Время остановилось. Цифры выглядели так, словно прадедушка нацарапал их только что. Вздохнул, поглядел на итог — 19 1/2 копъ. — и устало пошел к выходу, светя себе допотопным керосиновым фонарем.
— Зябко, — передернулся Петька.
— А тут всегда так: ни лета, ни зимы. Прикинь, Соловей: над нами камня метров пять. — Боинг погладил рукой прадедушкины расчеты, смахивая пыль, осевшую сотню лет назад. — Пойдем, чего стоять?
Нитки кончились. Маша прочитала наклейку на последней, уже пустой катушке: «200 метров». Катушек у нее было двенадцать, да мулине пять мотков. Мулине короткие. Всего, значит, они с Боингом и Петькой прошли два с половиной километра и еще метров триста до того, как Маша начала тратить первый моток. А Евгень Евгеньич говорил, что Бобрищева нашли на берегу моря в трех верстах от особняка. Верста чуть больше километра, но разве историк их считал? Сказал приблизительно, как всегда в разговорах, а на самом деле его «три версты» могут быть и тремя с половиной... Маша не знала, что делать. Идти дальше? Опасно. Возвращаться? Жалко.
— Ты что, Маш? — окликнул ее ушедший вперед Петька.
— Нитки кончились.
— Тогда пошли назад, — сказал Петька. Он легко загорался и так же легко остывал.
— А море-то близко, — заметил Боинг. — Боковых штреков стало больше, просекаете? Чем ближе к выходу, тем выработка плотнее.
— Чего? — не понял Петька.
— Шахтерам же было неохота камни далеко таскать. Они пробьют штрек, допустим, на километр, потом вернутся к входу и пробьют километр в другую сторону. Опять вернутся и пробьют еще штрек. А когда уже кровля еле держится, идут дальше. Так и добывали ракушник, — заключил Боинг.
Этот «ракушняк» всех убедил. Правильно будет «ракушечник», а «ракушняк» звучал профессионально, как у моряков «компАс» вместо «кОмпаса». Чувствовалось, что Боинг разбирается в деле.
— Пройдем еще немножко! — снова загорелся Петька.
Маша согласилась и потом жалела об этом тысячу раз. Потому что уже через пятнадцать минут они заблудились.
Глава VII. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ НЕРАЗДЕЛИМЫ
Скорее всего, Боинг был прав: до моря оставалось немного. «Штаны» попадались через каждые пять шагов. Петька всегда выбирал ход, который вел на юго-запад. Если он упирался в тупик, возвращались к перекрестку и проходили совсем немного до следующего штрека. Поворачивали туда и натыкались на «штаны», где одна «штанина» вела на запад, а другая — на северо-запад. Катакомбы здесь ветвились, как елочная лапа, и каждое ответвление давало новые.
Боинг нашел ржавую железку и важно сказал:
— Кайло! Может, прадедушкино. С него наша фамилия пошла. Знаете, почему мы Билоштаны?
— Потому что прадедушку били штанами? — предположил Петька.
— Бамбук ты коленчатый! Билоштан — значит, штаны у него белые от каменной пыли. Это шахтерская фамилия.
Кайло было тяжелое и пачкало руки ржавчиной, но Боинг потащил его с собой. После этого Петька включил забытый металлоискатель. Ему тоже хотелось найти кайло.
— Ребята, а почему мы стрелки не чертим?! — спохватилась Маша.
Мальчишки остановились. Боинг почесал затылок, выковырял из волос камушек и сказал:
— В натуре! Я ж сам хотел чертить, а потом привык, что у тебя нитки...
Все замолчали, думая об одном. Попробуй теперь найди штрек, в котором остался конец нитки!
— Шли на юго-запад, теперь вернемся на северо-восток и пойдем обратно, только уже со стрелками, — неуверенно сказал Петька.
— На северо-восток ведет ровно столько же штреков, сколько на юго-запад, — изрек Боинг. — А нам нужен один!
Маша подумала, что Дед правильно сказал: за глупости надо платить. Причем не важно, кто эту глупость выдумал, а кто лишь позволил ее сделать. При расплате это не учитывается. Она достала из кармана свой огарок и зажгла. Если море действительно близко, то сквозняк должен тянуть к выходу из катакомб.
Но пламя горело ровно.
— Что будем делать? — Маша с надеждой посмотрела на Боинга. Все-таки прадедушка у него...
— Бутерброд на двенадцать частей делить!
— В крайнем случае можно позвонить Николай Георгичу, — пряча глаза, сказал Петька.
Он прекрасно знал, как Маша относится к воплям о помощи. Сама влипла в историю, сама и выбирайся.
— Чтобы меня потом за ручку в школу водили? Только через мой труп! — отрезала она.
— Ну да. Я же и говорю: в крайнем случае.
— Свинья ты, Петька, — без обиды вздохнула Маша.
— А че такого я сказал?
Боинг тем временем достал телефон, поглядел, нахмурился и стал вертеться, то водя телефоном по сторонам, то поднимая его над головой.
— Танец абонента, потерявшего сигнал, — хрюкнул Петька и полез в карман за своим телефоном.
Сопя и толкаясь, как будто в катакомбах не хватало места, они исполнили танец вдвоем.
— А у меня один раз пикнуло! — соврал Петька.
— Это в мозгах, от непосильного напряга, — предположил Боинг, убирая телефон в сумку. — Не парься, Соловей. Раз моя мобила здесь не принимает, то с твоей фитюлькой и подавно делать нечего.
Маша подумала, что к вечеру их все равно начнут искать и, конечно, бросятся к морю, расспрашивать припозднившихся купальщиков. Тут бы позвонить Деду. Он бы вытащил их решительно и быстро, как не придет в голову ни одному спасателю. Скажем, попросил бы знакомых из ФСП запеленговать Машин телефон и пробился бы прямо сюда машиной вроде той, которой бурили школьный колодец. А так все решат, что их унесло в море на ничейной рассохшейся лодке. Искать в катакомбах догадаются не раньше, чем историк выйдет из больницы и хватится ключа, лежавшего под гипсовым Сократом.
