Глава 2. Как стандарты стали править миром
* * *
После того как я бросил школу, какое-то время я работал на крупном металлопрокатном заводе в Клирфилде. Так я познакомился с миром наемного труда. В первый же день мне выдали небольшую карточку, на которой подробно описывался весь процесс работы, вплоть до оптимальных движений рук и ног. Я должен был брать алюминиевую заготовку из штабеля и относить ее к пышущему жаром прессу. Я прогонял заготовку через машину, и на выходе получался пруток L- или S-образной формы: это было все равно что играть с детской машинкой для пластилина. Я клал готовый брусок на палету и жал на кнопку, чтобы зафиксировать еще одну единицу. (Часть моего заработка зависела от того, сколько единиц я успевал сделать.) Потом я мчался обратно к штабелю заготовок, и все начиналось сначала.
Мои самые четкие воспоминания об этом сводились к бесконечной веренице рутинных операций: бежишь, нажимаешь на кнопку, бежишь, нажимаешь на кнопку, бежишь, нажимаешь на кнопку… и слышишь пронзительный звон колокола, возвещающего о начале и конце смены. Я как будто перестал быть человеком и превратился в винтик механизма. Моя индивидуальность на заводе никого не интересовала. В полном соответствии с пророчеством британского поэта Сайплса я трансформировался в «человеческую единицу», в цифру статистики, в среднего рабочего. И произошло это неслучайно, ведь и мое рабочее место создавалось по рекомендациям середняков, убежденных в том, что для того, чтобы оценить человека, достаточно лишь его измерить, отнести к тому или иному классу и сравнить со средним показателем.
Позиция, сформировавшаяся на основе работ двух европейских ученых, которые пытались решать социальные проблемы с помощью математики, могла бы навсегда остаться не более чем образчиком эзотерической философии, интересной лишь ученым да интеллектуалам. Тем не менее этого не случилось, и мы с вами родились в мире, где оттенок усредненности затрагивает каждый аспект нашей жизни, от рождения до смерти, и пронизывает все наши самые тайные суждения о собственной ценности. Но как идея усреднения ухитрилась, образно говоря, покинуть башню из слоновой кости и превратиться в главную организационную доктрину коммерческих предприятий и образовательных учреждений всего мира? Ответ на этот вопрос в значительной степени связан с человеком по имени Фредерик Тейлор.
Один экономист писал, что Тейлор «вероятно, сильнее, чем кто-либо, повлиял на частную и общественную жизнь людей XX века»[80]. Тейлор, родившийся в 1856 году в богатой семье из Пенсильвании, будучи подростком, два года учился в Пруссии — стране, одной из первых внедрившей идеи Кетле в школах и армии. По всей вероятности, именно там он познакомился с теорией усреднения, составившей в итоге философскую основу его работ[81].
По возвращении домой Тейлор решил поступить в Академию Филлипса в Эксетере, где студентов готовили к колледжу, хотя семья надеялась, что юноша продолжит дело отца и займется изучением права в Гарварде. Однако Тейлор поступил учеником к мастеру на заводе гидрооборудования в Филадельфии. Впервые прочитав об этом поступке юного Тейлора, я решил, что нашел родственную душу. Будущий экономист представился мне юношей, отчаянно ищущим свое место в жизни. Но я ошибался. На самом деле Тейлор скорее поступил как Марк Цукерберг, который бросил Гарвард, чтобы заниматься Facebook.
В 1880-х годах США из аграрной страны превращались в индустриальную. Железные дороги соединили самые дальние уголки континента звонкой сетью рельсов, иммигранты хлынули рекой (порой можно было пройти целый район, ни разу не услышав английского слова), а города росли настолько быстро, что, например, за период с 1870 по 1900 год население Чикаго увеличилось в шесть раз. Социальные перемены сопровождались значительными изменениями в экономике, и крупнейшие из них происходили на гигантских фабриках и заводах. Тейлор отказался от Гарварда ради работы на Enterprise Hydraulic Works на самой заре электрификации, в годы развития материального производства, так же, как сегодня многие, чтобы завоевать мир, едут покорять Кремниевую долину[82].
