— Что ж, княгиня, многое передумано, а новый день — всегда новые мысли. Быть может, надежды. Иные найдутся предметы для раздумья и беседы. Впрочем, о чем я? Все так связано. И ваше будущее решение…
— Простите, друг мой, я вас задержала, утомила. А вам, да и мне, давно пора отдохнуть. Что ж, вы правы, и я последую вашему совету: утро вечера мудренее. Увидимся за завтраком, и дай Бог: вам — покойной ночи, мне — решения к утру. Bonne nuit [46]. — Тенишева протянула руку. Колли поднялся с ковра и, обозначая конец аудиенции, несколько раз плавно взмахнул хвостом, так что шелохнулись гардины.
Утром все было — свет и сверканье. Ночная метель кончилась, и под нестерпимо блистающей звездой солнца распростерся алмазный покров: каждая из мириадов снежинок устремлялась своими тонкими лучами навстречу светилу.
Осип Петрович, подойдя от окна к трюмо и глядя в глаза своему отражению, подумал: сейчас, верно, каждый в этом большом доме, вздрагивая от холода, так же вопросительно вглядывается в себя: кто это? Неужто я? Вот и еще одна ночь миновала. Сколько еще? Если уйду — что останется?
Он опустил глаза, не выдержав собственного пристального и, как ему показалось, какого-то бессмысленного взгляда, и отвернулся от зеркала.
Завтракать пришлось вместе с покупателями. Княгиня уже занималась делами, передав ему просьбу подняться к ней в кабинет.
Там встретили его обе дамы, вместе зимовавшие в имении, Тенишева с подругой: Киту, княгиней Святополк-Четвертинской. И та и другая светлые, оживленные, даже радостные:
— Осип Петрович, голубчик! Ну, кажется, буря пронеслась. Еще одно испытание позади. Мы обе одинаково решили — продавать не будем. С Талашкиным мы не в силах расстаться. По крайней мере, по доброй воле. Сохраним наше милое гнездо. Теперь у нас два вопроса, и снова нужен ваш совет. Первое — как обойтись с покупателями? Когда объявить?
— Что ж, поздравляю, — с облегчением вздохнул Герасимов. И у него тоже, как ни мало был он причастен к этой истории, появилось то особое настроение, какое бывает после перелома в тяжелой болезни, — легкое и даже беспечное. — Сейчас сообщать твердо уже нельзя, поздно. Люди занятые, серьезные, приехали по вашему приглашению. Пусть осматривают имение и назначают цену. Назовите только точную дату ответа — больше ничего и не требуется. Скажем, через неделю… это будет уже в новом году, 6 января. Боюсь только, как бы вы снова не стали колебаться.
— А вот тут и второй наш вопрос. Единственное, что окончательно важно, — это соображения безопасности. Как по-вашему, а вдруг сейчас какой бунт? Углубление революции?
Обе княгини чуть наклонились вперед в своих креслах, замерли, ожидая ответа. Осип Петрович внезапно вновь почувствовал тяжесть, с которой навалилась отступившая было тоска. Но привычно отгоняя ее, отодвигая за порог сознания как недостойную слабость, как ночной кошмар, уступающий ясному свету разума, сказал:
— Что-то, конечно, будет. Перемен не миновать. Но вы знаете, ведь это проклятье России, этот человек… Да что я — не человек, а враг, бес во плоти, — он, возможно, уже уничтожен. Мне передали верные люди, что он вчера исчез и его ищут. И уже чувствуется всеобщее облегчение. Теперь следует ожидать победы в войне — и это уже не мечты. Надежда вполне реальна. Мы сейчас очевидно осиливаем. Ну, а когда победа — вероятно новое правительство, конституция, но при этом непременно общенародный подъем — да и пора уж, после стольких лет катастрофического падения. Чего ж бояться? Основы государства — право, собственность — все равно пребудут нерушимы. Не такая страна Россия, чтобы основы серьезно пошатнулись. А после… Быть может, и идеи Петра Аркадьевича получат, наконец, развитие в нашей новой государственной и хозяйственной жизни, после всех потрясений. Все должно измениться — но к лучшему. Хуже ведь уж некуда. De profundis… Из бездны… Из бездны можно только подняться.
Обе женщины, улыбаясь, кивали:
— Да, хочется, так хочется верить — в победу, в силу России, в оздоровление народного духа… нельзя терять веру. Нужно верить. Бог не допустит худшего. Вот мы и решили — будем работать, спокойно устраивать жизнь в любимом нашем гнезде, как бы ни было трудно. Будем надеяться. Наступающий год все изменит.
— Что ж, у нас с вами теперь одна судьба, одно дело. A propos, о делах. Искренне тронут вашим доверием. Весьма рад этой встрече. Но дела и меня ждут, притом неотложные. Счастлив буду помогать и впредь. — Осип Петрович внезапно ощутил мучительное желание оказаться в одиночестве. Напряжение этой последней беседы, по видимости одушевляющей, оказалось почему-то невыносимым.
И вот назад, на станцию, несут сани — через снежные поля, под солнцем короткого декабрьского дня. Какая красота кругом! Десятую зиму здесь, в родных местах, — и сколько же верст по этим дорогам в снегах, и целая вечность — в молчании, в безмолвном непрестанном ожидании ответа на какие-то невысказанные вопросы — к этим белым полям, к этой тонкой черте леса на горизонте, к извиву реки… Что скрыто во всем этом? Какие знаки? Какой смысл?
И снова поезд, а за окном — те же поля, кое-где избы, как крошки ржаного хлеба на белой скатерти, прозрачный перелесок, барский дом в окружении сквозящих силуэтов лип, выстроенных в четкие линии аллей… Боже, боже… Что все это, зачем? Где же жизнь?
И опять — сани, снег, поля… Щеки мерзнут. Сумерки. Волчий вой вдали. Вот он, ответ! Зазвучал наконец, зазвенел в морозном воздухе. Страшная тоска — тоска по жизни. Да где же сама-то жизнь?
Нет, домой не поеду. То есть поеду именно домой:
— Поворачивай. Езжай в Муравишники.
В действительности никаких серьезных дел, тем более неотложных, не было. И Герасимов решил переночевать в родном гнезде. Только этот длинный одноэтажный деревянный дом, почерневший от времени, мог, казалось, спасти и укрыть. От ночной тьмы, от коварного света луны, от бремени лет… Да были ли они, эти годы? Мелькнули только. Маленький мальчик. Детские страхи. Свеча на столе горит ровно. Тяжелые гардины, как каменные стены замка, спасают от призрачной стали лунных лучей.
Прикрыв глаза и полулежа в санях, Осип Петрович снова переживал мгновения детства. Может, и правда, что в памяти человека где-то хранится каждое мгновение жизни? Все, что прожито им самим. И все самое главное, самое сильное из того, что пережили предки.
Так за века накопились в роду и достались в наследство — как тяжелое проклятье, но и как особый дар, обостряющий чувства, — некоторые особые, болезненные состояния сознания. Он много думал об этом, пытаясь объяснить и так изжить унаследованное. Казалось вероятным, что следы глубоких душевных потрясений пращуров — татар и половцев, литвин и ляхов, немцев и русичей, — каждого и каждой, чья кровь течет в его жилах, — что эти мгновения страшного напряжения всех сил души оживают в потомках и переживаются все снова и снова. И в нем, и в его кузенах, как в прадедах, в полусне или полуяви. Как знать, прерывается ли вообще эта нить? Страшные сны достанутся детям. Если бы только сны!
