— Мерзкий негодяй! Ты хочешь свалить на другого всю вину за преступление, которое совершил из одной только корысти!
Сенатор не дал ему договорить и указал на недопустимость такого вмешательства, раз уж он сам добровольно отказался от своего права, к тому же, добавил сенатор, еще не доказано, что я совершил преступление из корыстных побуждений, ведь губернатор сам показал, что из комнаты убитой ничего не пропало. Более того, продолжал старик, желательно, чтобы губернатор дал отчет о прежней жизни своей дочери, ибо только так можно выяснить, правду я говорю или нет. На этом он закончил первое заседание, дабы иметь возможность, как он сказал, до завтрашнего дня ознакомиться с бумагами покойной, которые обещал ему доставить отец, и, может быть, извлечь из них что-нибудь полезное. Меня отвели назад в тюрьму, где я провел остаток мучительного дня, от всей души мечтая только об одном — чтобы в ходе расследования все же обнаружилась хоть какая-то связь между убитой и человеком в красном. Полный надежды, я ступил на следующее утро под своды зала заседаний. На столе лежала связка писем. Старик-сенатор спросил, не мой ли это почерк. Я взглянул и понял — письма написаны той же рукой, что и обе записки, полученные мной. Но когда я сообщил о своем впечатлении сенаторам, мои слова оставили без внимания и заявили в ответ, что и письма, и записки не только могли быть, но и были составлены мною, потому что в конце каждого послания вполне отчетливо прочитывается подпись — «З», начальная буква моего имени. В посланиях же этих содержатся угрозы в адрес девушки и требования отменить назначенную свадьбу.
Похоже, губернатор успел предъявить суду какие-то неблаговидные сведения о моей персоне, потому что в этот день со мной обходились гораздо более строго и предвзято. Чтобы оправдаться, я сослался на некоторые бумаги, которые должны быть у меня в квартире, но мне сказали, что там уже искали, но ничего не нашли. Так к концу этого дня заседаний всякая надежда оставила меня, а когда на следующее утро меня снова привели в зал, мне осталось только выслушать приговор, согласно которому вина моя в совершении преднамеренного убийства считалась доказанной и я приговаривался к смертной казни. Вот как все обернулось. Разлученный со всем, что мне было дорого на этой земле, вдали от родины, безвинно осужденный, я должен был погибнуть во цвете лет от руки палача.
Вечером этого дня, когда решилась моя судьба, я сидел в одиночестве в своем узилище. Надежда угасла, и мысли мои были обращены только к смерти. Вдруг дверь моей темницы отворилась, и на пороге возник какой-то человек, который долго рассматривал меня в полном молчании.
— Не думал я, что нам придется свидеться в таких обстоятельствах, Залевк, — проговорил он.
В тусклом свете лампы я сначала не узнал вошедшего, но его голос пробудил во мне воспоминания, и я понял, что передо мной Валетти, один из тех немногочисленных друзей, которыми я обзавелся во время обучения в Париже. Он сказал мне, что случайно оказался во Флоренции, где живет его отец, человек почтенный и всеми уважаемый, и тут до него дошли слухи об истории, приключившейся со мной, вот почему он решил навестить меня и услышать от меня самого, как могло такое случиться, что я оказался виновником столь тяжкого преступления. Я рассказал ему все от начала до конца. Мой рассказ, похоже, показался ему совершенно невероятным, и он снова приступил к расспросам, заклиная открыть ему, единственному другу, всю правду, чтобы я мог покинуть этот мир с чистой совестью, не отягощенной ненужной ложью. Я поклялся ему всем святым, что все сказанное мной — истинная правда и что я не знаю за собой никакой другой вины, кроме той, что я, ослепленный блеском золота, с такою легкостью поверил в небывальщину, преподнесенную мне незнакомцем.
— Выходит, ты вовсе и не знал Бьянку? — спросил мой друг.
Я заверил его, что в жизни не видал никакой Бьянки. Тогда Валетти рассказал мне, что все это дело окутано большой тайной, что губернатор очень торопил с вынесением мне приговора и что в городе теперь ходят слухи, будто я давно уже был знаком с Бьянкой и убил ее из мести, потому что она собралась выходить замуж за другого. Выслушав все это, я заметил, что последнее вполне может относиться к человеку в красном плаще, но у меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его причастность к этому преступлению. Валетти обнял меня, обливаясь слезами, и пообещал сделать все, что в его силах, чтобы, по крайней мере, спасти мне жизнь. Надежда была слабой, но я знал, что мой друг человек умный и сведущий в законах и что он предпримет все возможное для моего спасения. Два долгих дня я пребывал в полном неведении, и вот наконец ко мне пришел Валетти и сказал:
— Я принес утешительное известие, хотя страдания тебе все равно не избежать. Тебя оставят в живых и отпустят на свободу, но лишат одной руки.
Глубоко тронутый, я с чувством поблагодарил друга за то, что он спас мне жизнь. Валетти рассказал мне, что поначалу губернатор ни за что не хотел возвращаться к этому делу, считая его закрытым, но потом, боясь, вероятно, показаться несправедливым, все же согласился и распорядился так: если в хрониках Флоренции найдется похожий случай, то надлежит назначить такое же наказание, какое было назначено тогда. Мой друг вместе со своим отцом с утра до ночи изучали старинные книги, пока наконец не натолкнулись на один случай, который во всем совпадал с моим. Тогдашний приговор гласил: в наказание за совершенное деяние отсечь осужденному левую руку, конфисковать все его имущество, а его самого на веки вечные выдворить из страны. Такое же наказание, по словам моего друга, грозило теперь и мне, а стало быть, следовало приготовиться к мучительной процедуре. Я не стану вам рассказывать в подробностях, что я пережил в этот страшный час моей жизни, — как меня вывели на площадь, как я положил руку на плаху и кровь фонтаном брызнула из раны, обдав меня с ног до головы!
Валетти взял меня к себе в дом на то время, пока я не поправлюсь, а потом щедро снабдил меня деньгами в дорогу, ибо все с таким трудом заработанное мной забрал себе суд. Я отправился из Флоренции на Сицилию, чтобы уже оттуда с первым кораблем отплыть в Константинополь. Там я рассчитывал жить на деньги, которые оставил на хранение своему другу. Приехав, я попросился пожить у него, он же, к моему удивлению, спросил, отчего я не хочу поселиться в своем собственном доме! Друг рассказал мне, что какой-то неизвестный человек купил на мое имя целый особняк в греческом квартале и объявил соседям о моем скором прибытии. Вместе с другом я поспешил туда и был радостно встречен всеми моими знакомыми. Тут же ко мне подошел один старик-купец и вручил письмо, оставленное для меня тем самым человеком, который приобрел предназначавшийся для меня дом.
Я прочел: «Залевк! Две руки готовы трудиться без устали, дабы ты ни в чем не чувствовал стеснения оттого, что лишился одной. Дом, который ты видишь, со всем находящимся в нем добром принадлежит тебе, и каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно для того, чтобы войти в круг самых богатых людей в твоей стране. Прости того, кто несчастнее тебя». Я уже догадывался, кто написал это письмо, но решил уточнить у купца, который сказал мне, что человек, который приходил к нему, был, судя по всему, из франков и одет он был в красный плащ. Этого мне было довольно, и я вынужден был признать, что у моего незнакомца еще сохранились остатки благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, а кроме того, мне еще досталась и лавка с чудесными товарами, каких у меня никогда не водилось. С тех пор прошло уж десять лет. Я продолжал разъезжать по свету по торговым делам, скорее по привычке, чем по необходимости, но в той стране, где меня постигло несчастье, я больше никогда не бывал. Каждый год я получаю с той поры по тысяче золотых, и я, конечно, радуюсь тому, что тот несчастный оказался человеком благородным, но я также знаю, что никакими сокровищами ему не искупить душевной муки, которая будет терзать меня до конца дней моих, ибо картина страшного убийства несчастной Бьянки навеки запечатлелась в моей памяти.
