— Благодарю вас, сударь, за вашу щедрость, — проговорил я. — Скажите, что вы хотите получить от меня взамен. Но предупреждаю заранее, если вы затеяли что дурное, я вам не помощник.
— Не беспокойся, — ответил незнакомец, набрасывая плащ себе на плечи, — мне просто нужен врач, но не для больного, а для покойника.
— Как это?! — воскликнул я, не в силах скрыть свое изумление.
— Дело в том, что я прибыл вместе с сестрой из дальних краев, — начал он свой рассказ, пригласив меня знаком следовать за ним. — Мы поселились в доме одного из друзей нашей семьи. А вчера моя сестра скоропостижно скончалась от неведомой болезни, и родственники хотят завтра похоронить ее. Но по нашему давнему семейному обычаю все мы должны покоиться в фамильном склепе, и даже те, кто заканчивал свои дни в чужих землях, всегда доставлялись на родину — их бальзамировали и затем перевозили. Я готов оставить родственникам тело моей сестры, чтобы они предали его земле, но я должен привезти отцу хотя бы ее голову, дабы он в последний раз мог взглянуть на нее.
Этот обычай отсекать усопшим головы показался мне довольно диким, но я не осмелился возражать, боясь задеть чувства незнакомца. Поэтому я сказал, что бальзамирование для меня дело не новое и что я готов помочь ему. При этом я не удержался и спросил, зачем ему понадобилось обставлять все с такой таинственностью и почему это нужно делать обязательно ночью. Он объяснил мне, что днем родные могут помешать ему осуществить задуманное, поскольку считают его затею ужасной, но когда дело будет сделано, то им уже нечего будет сказать. Он, конечно, мог бы просто принести мне голову, но братские чувства не позволяют ему самому произвести эту операцию.
Тем временем мы приблизились к большому роскошному дому. Мой спутник сообщил мне, что это и есть цель нашей ночной прогулки. Миновав главный подъезд, мы завернули в боковые ворота, а затем вошли в дом через небольшую дверцу, которую незнакомец тщательно затворил за собой, и стали подниматься в полной темноте по узкой винтовой лестнице. Оттуда мы попали в тускло освещенный коридор, который привел нас в комнату с одной-единственной лампой под потолком.
Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала покойница. Мой провожатый отвернулся, желая скрыть подступившие слезы. Затем он велел мне приступить к делу, чтобы скорее кончить его, после чего тут же вышел вон.
Я достал инструменты, которые всегда брал с собой, когда меня вызывали к больным, и подошел к кровати. Мне видно было только лицо усопшей, но оно было таким прекрасным, что я невольно проникся глубочайшей жалостью к чудесному созданию. Темные волосы лежали длинными прядями, бледность покрывала щеки, глаза были закрыты. Я сделал сначала небольшой надрез, по всем правилам хирургического искусства. Потом я взял другой, более острый нож и перерезал горло. Но, о ужас! Покойница открыла глаза, но тут же сомкнула веки с глубоким вздохом, словно дух ее именно в это мгновение покинул безжизненное тело. Из раны хлынула потоком кровь, и тут я понял, что собственными руками только что убил несчастную. В том, что она теперь мертва, я нисколько не сомневался, ибо остаться в живых после такой раны было попросту невозможно. Несколько минут я стоял, оцепенев от ужаса. Что я натворил! Неужели незнакомец в красном меня обманул, или, быть может, бедняжка погрузилась в летаргический сон, а ее приняли за умершую? Последнее представлялось мне более вероятным. Но я решил не рассказывать брату о том, что если бы я не поторопился, то первого надреза хватило бы, чтобы пробудить ее ото сна, вернуть ее к жизни. Мне ничего не оставалось делать, как довести операцию до конца, но только я собрался отделить голову от туловища, как покойница вдруг снова застонала, судорога прошла по всему телу, потом она вытянулась и умерла. Ужас охватил меня, и я, дрожа от страха, бросился вон из комнаты. В коридоре, однако, стояла кромешная тьма — единственная лампа, похоже, погасла. Мой спутник бесследно исчез, и мне пришлось одному идти в потемках, двигаясь на ощупь, держась за стены, чтобы добраться до винтовой лестницы. На ослабевших ногах я кое-как спустился по ступенькам. Но и внизу не было ни души. Дверь оказалась незапертой, и я вдохнул полной грудью, когда наконец очутился на улице, выбравшись из этой обители, где я столкнулся с такой жутью. Подгоняемый страхом, я опрометью бросился к себе домой и там, рухнув на постель, зарылся в подушки, чтобы забыть то страшное злодейство, которое я учинил. Но сон не шел ко мне, и только под утро я кое-как сумел привести в порядок смятенные мысли. Я рассудил, что человек, вовлекший меня в это дело, которое, как я видел теперь, иначе как преступным назвать было нельзя, — этот человек едва ли станет заявлять на меня. Вот почему я решил не мешкая отправиться в лавку и сделать вид, будто ничего не произошло. Но тут, к моей печали, обнаружилось еще одно неприятное обстоятельство: я не мог найти ни своей шапки, ни пояса, ни инструментов и теперь не знал, то ли я забыл их в злополучной комнате, то ли растерял по дороге, когда бежал домой. Первое, к сожалению, казалось более вероятным, а это значит, что рано или поздно меня найдут и обвинят в убийстве.
В обычный час я открыл свою лавку. Первым явился сосед, который заглядывал ко мне каждое утро и любил поболтать.
— Слыхали, какая жуткая история случилась нынче ночью? — завел он разговор. Я прикинулся, будто ничего не знаю, не ведаю. — Как же так, — продолжал он, — весь город только об этом и говорит! Убили Бьянку, дочь губернатора, первую красавицу из всех красавиц Флоренции! А ведь еще вчера я видел ее такой веселой, когда она ехала в карете со своим женихом, — сегодня должны были играть свадьбу!
Каждое слово говорливого соседа было мне как ножом по сердцу. И эта пытка продолжалась целый день, ибо всякий покупатель норовил мне рассказать всю историю с начала, и от раза к разу она звучала все страшнее, но все эти истории не могли сравниться с тем ужасом, который довелось испытать мне самому. Около полудня ко мне в лавку пришел служащий городского суда и попросил удалить всех покупателей.
— Синьор Залевк, — обратился он ко мне, показывая вещи, которые я потерял, — это ваше?
Сначала я думал отпереться, но потом, когда увидел сквозь щель неплотно запертой двери хозяина трактира и других знакомых, которые могли бы свидетельствовать против меня, я решил не усугублять враньем мое и без того тяжелое положение и признался, что все эти вещи действительно принадлежат мне. Чиновник попросил следовать за ним и привел меня в большое здание, которое, как я скоро догадался, было тюрьмой. Там он оставил меня сидеть до поры до времени в отдельной комнате.
Пока я сидел в одиночестве, размышляя о случившемся, мне открылся весь ужас моего положения. Мысль о том, что я сделался убийцей, хотя и поневоле, не давала мне покоя. При этом я вполне отдавал себе отчет в том, что это блеск золота затмил мне разум, иначе я не угодил бы как последний слепец в расставленную ловушку. Прошло два часа после моего ареста, и вот за мной пришли. Меня повели куда-то вниз по лестнице, мы все спускались и спускались, пока наконец я не оказался в большом зале. Двенадцать человек, в основном все почтенного возраста, сидели вкруг длинного стола, покрытого черной тканью. На скамьях вдоль стен сидели самые именитые граждане Флоренции. На галерее толпились простые зеваки. Когда я подошел к черному столу, из-за него поднялся человек с мрачным скорбным лицом. Это был губернатор. Он обратился к собравшимся и сказал, что поскольку он, как отец убитой, не имеет права вершить суд, то уступает свое место старейшему сенатору. Им оказался глубокий старец, которому было лет девяносто, не меньше. Согбенный, с редкими седыми волосами на висках, он не утратил еще живого блеска в глазах, и голос его звучал твердо и уверенно. Первым делом он задал мне вопрос, готов ли я признаться в том, что совершил убийство. Я попросил выслушать меня и откровенно, без боязни, стараясь говорить ясно и внятно, рассказал о том, что сделал, и о том, что знал. Я видел, что губернатор, слушая мой рассказ, то бледнел, то краснел, а когда я закончил свое выступление, он вскочил с места и в ярости закричал:
