…Оркестр умолк, и Александр, не в силах совладать с охватившим его волнением, прошептал: «Мне намного приятнее вальсировать с вами, чем со стулом!» Виттория в ответ весело рассмеялась: похоже, девушка нисколько не рассердилась на него. Что же, проиграл он или выиграл? И кого он любит теперь, Витторию или Лоранс? Мальчик ничего не понимал, лицо у него горело, сердце пылало. А подруги теперь оспаривали одна у другой удовольствие танцевать с ним… Однако ослепление своим внезапным успехом не помешало ловкому танцору в конце концов догадаться, что для девушек он всего лишь «ничего не значащая игрушка, что-то вроде волана, которым можно беззаботно перекидываться»,[20] – и рана, нанесенная его честолюбию одновременно с познанием любви, показалась ему первым шагом к тому миру, в котором человек обречен страдать даже от счастья.
В ближайшие за тем дни он поклялся себе соблазнить Лоранс, которая казалась ему все же более привлекательной, чем Виттория. Но для того чтобы произвести на девушку впечатление, необходимы были мягкие сапоги и обтягивающие брюки, как у Мио. Александр попытался объяснить матери, как важно для человека, который стремится занять видное положение в управлении, или правосудии, или даже торговле, одеваться по последней моде. Мать спорила, возражала, но пришлось в конце концов уступить – ведь удовольствие сына всегда было для Мари-Луизы превыше всего, и если он не радовался, то и ей самой все было не в радость. Сапоги оплатят в рассрочку, одежду для первого причастия быстренько переделают в соответствии с требованиями моды. Полагаясь отчасти на искусство портного и сапожника, отчасти на поучительный пример шевалье де Фобласа, Александр с успехом одолел еще остававшиеся сомнения в том, что вскоре крепость – Лоранс – сдастся на милость победителя. Пока для него шили мундир обольстителя, он время от времени встречался с ней, довольствуясь своей повседневной одеждой, прогуливался в сумерках, порой осмеливался даже прикоснуться к ее локтю или поцеловать кончики пальцев. Сделавшись же наконец счастливым обладателем сапог и обтягивающих штанов, тотчас бросился к аббату Грегуару, в доме которого жила Лоранс.
Оказалось, что она только что вышла, оставив для поклонника записку. Прочитав и перечитав изящно начертанные строки несколько раз, Александр едва не лишился чувств.
«Дорогое мое дитя, вот уже две недели, как я постоянно упрекаю себя за то, что решилась злоупотребить любезностью, которую вы считаете себя обязанным проявлять по отношению к моему дядюшке, весьма неделикатно попросившему вас быть моим кавалером, – ведь какие бы усилия вы ни прилагали, чтобы не показать, насколько вам скучны и досадны занятия, до которых вы еще не доросли, я заметила, что нарушаю уклад вашей жизни, и корю себя за это. Возвращайтесь же к вашим юным товарищам – они с нетерпением ждут вас, чтобы побегать наперегонки или поиграть в камушки. Обо мне не беспокойтесь: на то время, что мне осталось провести в доме дяди, я приняла предложение руки господина Мио. Позвольте, милый мальчик, выразить вам мою благодарность за вашу любезность и поверьте, что я искренне вам признательна.
Лоранс».[21]
Вместо того чтобы разозлиться на ветреницу, Александр обрушил свой гнев на того, кого она ему предпочла. Он вызвал Мио на дуэль письмом, составленным в крайне резких выражениях, но назавтра же вместо ответа получил пучок розог с приложенной к нему визитной карточкой противника. Всему городу сразу стало известно, каким образом взрослый остроумный человек проучил не в меру разошедшегося мальчугана. Сам нотариус Меннесон потешался над этой историей вместе с другими клерками. Александру оказалось не под силу вынести подобное унижение: он заболел и слег в постель. Доктор Лекос нашел у него воспаление мозга, но заверил, что при начатом вовремя лечении недуг пройдет без всяких последствий. Нежная забота матери помогла Александру простить и забыть нанесенную ему обиду, но он постарался затянуть свое выздоровление и не выходил из дома до тех пор, пока обе парижанки не отбыли в столицу.
Надо сказать, что пережитое мальчиком любовное разочарование нисколько не отбило у него охоту продолжать, наоборот – разожгло в нем интерес к женщинам. Только теперь он смотрел на них другими глазами, не так, как прежде. Теперь он старался под платьями угадать заманчивую наготу. Все существа женского пола отныне представлялись ему дичью наподобие той, которую он так хорошо умел выслеживать и ловить в лесах, а Вилле-Котре – редкостным заповедником, полным красивых девушек. И все такие разные! Вот Луиза Брезетт, племянница его учителя танцев, вот черноволосая Альбина Арди и белокурая Аглая Телье, а вот – Жозефина и Манетт Тьерри, одна розовая и пухленькая, другая – хохотушка, то и дело выставляющая напоказ зубки и кончик язычка… Александру есть из кого выбирать! Но вот вопрос: нравится ли он сам этим невинным девушкам так же сильно, как нравятся ему они? К шестнадцати годам кожа его сделалась чуть более смуглой, а во взгляде, как казалось самому юнцу, появилось нечто африканское. Уж не превращается ли он потихоньку в негра? Что ж, в утешение остается только твердить себе, что с возрастом он начинает все больше походить на отца. Впрочем, как бы там ни было, у тех красоток, на которых Александр с вожделением поглядывал, чаще всего уже были постоянные поклонники. Самым мудрым решением было бы, конечно, затаиться и выждать, пока та или другая отделается от надоевшего чичисбея.
Надежды юного ловеласа отчасти оправдались. Аглая Телье, мечтавшая выйти замуж за сына одного из богатых местных фермеров, только что пережила глубокое разочарование: родители юноши воспротивились браку. И вот девушка свободна, а стало быть – готова к новым приключениям! То обстоятельство, что Аглая была четырьмя годами старше самого Александра, последнего нисколько не смущало, – напротив, он видел в этом залог наслаждений более утонченных, чем те, какие могли бы его ожидать с девчушкой-ровесницей. Теперь он что ни вечер присоединялся к компании молодых людей и девиц, в которой была и Аглая, все они прогуливались в парке, разбившись на парочки, перешептывались и в полумраке позволяли себе кое-какие вольности. И Александр тоже, прижимаясь к девушке, осмеливался дотронуться до тех местечек, куда она его допускала. В десять часов развлечения заканчивались: кавалеры провожали своих барышень по домам, каждая парочка шла медленным шагом, взявшись за руки. Оказавшись у порога родного дома, девушка одаривала спутника последней на сегодня милостью: они усаживались на скамью у дверей и, вздыхая, осыпали друг друга поцелуями. Когда же из-за двери слышался сердитый голос матери, напоминавшей легкомысленной дочке о том, что давно пора ложиться спать, последняя послушно отвечала: «Да-да, мама, уже иду!» – но на самом деле шла домой лишь после десятого напоминания.[22]
Выдержав затянувшиеся на несколько месяцев препирательства, Александр, все сильнее жаждавший независимости, добился наконец от матери согласия на то, чтобы спать в отдельной комнате. Аглая, со своей стороны, выпросила разрешение ночевать в беседке, стоявшей в дальнем конце сада. Но, хотя теперь ее воздыхатель мог беспрепятственно приходить к ней поболтать и обменяться невинными поцелуями, она неумолимо прогоняла его ровно в одиннадцать вечера. Ждать пришлось целый год: только спустя такой долгий срок Аглая согласилась снова открыть дверь в половине двенадцатого. Но ждать стоило! Едва Александр ступил на порог, как почувствовал прикосновение горячих губ к своему рту, и голые руки обвили его шею, призывая к более смелым ласкам. Истомившаяся за долгие месяцы полуцеломудрия, девушка уступила со стонами, слезами и блаженными вздохами. Но если подросток торжествовал победу и не мог опомниться от радостного изумления – он по-настоящему обладал женщиной! – то она, лишившись невинности, испытывала только тревогу и раскаяние. Аглая сожалела о потерянной девственности – и в то же время не без удовольствия думала о том, что такие порывы восторга и распутства будут отныне повторяться так часто, как ей захочется.
