Мама не отвечала. Я оставила ей сообщение со всей необходимой информацией и попросила перезвонить.
— Ты же знаешь, она не захочет тебя отпускать, — сказал Бен.
— Знаю. Но ведь это по работе. По-моему, она уступит, — и я кивнула на карты. — Сам раздашь или отложишь агонию?
— И это я слышу от особы, которая только и делает, что зевает взятки?
— Фу-ты ну-ты! С каких это пор мы такие храбрые?
Бен только ухмыльнулся и принялся сдавать карты. Через несколько часов мы покинули забегаловку Далта с безнадежно равным счетом.
Мой телефон ожил по дороге домой.
— Шалом! — с нарочитой веселостью приветствовала я маму. — Разве в Израиле не глубокая ночь?
— Клиа, мне не нравится эта идея.
Я слышала взрывы мужского хохота и громкий разговор, перекрывавший мамин голос, и понимала, что она отошла в сторонку во время званого обеда: этакого внешне непринужденного и дружеского времяпровождения, за которым, как правило, и решаются все самые важные государственные вопросы. Она нарочно выбрала такое время, чтобы иметь повод быстро свернуть разговор.
— Это совершенно законное предложение работы, — возразила я.
— Той, за которую тебе заплатят, или той, которой ты займешься на самом деле?
— Я совершенно точно выполню работу, на которую меня нанимают.
Трубка снова взорвалась громким смехом, к которому присоединилась и мама.
— Поговорим позже, — сказала она. — Целую!
Она дала отбой, и я довольно улыбнулась. Она не сказала твердое «нет». Я включила радио и поехала дальше. По дороге домой я заглянула к Райне поесть попкорна и посмотреть записи тех телешоу, которые мы пропустили за время поездки. Было уже очень поздно, когда я наконец повесила доску для криббеджа на ее законное место, и я от всей души надеялась, что устала настолько, что засну как убитая.
Я не ошиблась. Я действительно моментально заснула. И снова пришли сны.
Комната переливалась всеми оттенками алого сочетавшимися с цветом моего халата. Я сидела перед трельяжем и наносила на лицо крем для снятия яркого сценического грима.
В дверь постучали. Три частых коротких удара и еще один, через промежуток. Наш условный сигнал. Я легко вскочила и поспешила открыть дверь, стараясь действовать совершенно беззвучно. Я не хотела его впускать до того, как буду совсем готова. Я уселась обратно перед зеркалом и быстро стерла с лица остатки грима. Затем приглушила свет настольной лампы и ответила:
— Входите!
Я не повернулась ему навстречу, но наши глаза встретились в зеркале. Вот уже год продолжалась наша связь, но все равно я нервничала при каждом нашем свидании. Я никогда не видела такого красивого мужчину. Не то чтобы он поражал своим совершенством. Его нос немного утолщался на переносице, как будто его давным-давно сломали, да так и не выправили. И хотя он был совсем молод, легкие морщинки залегли в уголках глаз. Они придавали ему индивидуальность: он выглядел как человек, которому уже пришлось сразиться с жизнью и победить.
— Почему так долго? — спросил он, снимая шляпу и входя в комнату. — Я уже забеспокоился.
Я резко развернулась на стуле, готовая ответить колкостью, однако увидела, что он улыбается. Я мигом успокоилась и рассмеялась в ответ. Он просто хотел подшутить надо мной! Правда, он всегда чересчур тревожится из-за меня, хотя знает, как раздражает меня его опека — и вот теперь решил на этом сыграть.
— Ты такой гадкий! — сказала я.
— Зато ты была очень, очень хороша! — с этими словами он вынул из-за спины большой букет ирисов.
— Тебе правда понравилось?
— Еще ни один Гамлет не мог похвастаться такой чудесной Офелией.
— За последние две сотни лет? — уточнила я. — Боюсь, тебе все же не хватает опыта для таких утверждений.
Его губы искривила тень улыбки:
— Можешь не сомневаться, у меня его более чем достаточно, — заверил он меня.
Я закатила глаза и наградила его привычной улыбкой с сомкнутыми губами. Я всегда так улыбалась, когда не была на сцене. Но с ним этот номер не прошел.
— Ты же знаешь, как я люблю твою настоящую Улыбку, Аннелина!
Я покраснела. Он отлично знал, как меня смущает небольшой промежуток между верхними передними зубами. Я могла забыть о нем, когда играла Роль, но в обычной жизни постоянно помнила, страдала от этого, как будто у меня была дыра на пол-лица.
— Ты так уверена, что разочаруешь людей, если покажешь им, что несовершенна, — мягко сказал он.
Я едва успела сморгнуть слезы, неожиданно вскипевшие в глазах. Он всегда смотрел глубже, чем даже я сама, даже если мотивы моих поступков были пугающими или такими глубоко интимными, что я не заговорила бы о них вслух даже сама с собой.
— Ты не понимаешь, что и так идеальна, — заверил он. — И именно твои несовершенства составляют твое совершенство. Потому что они составляют тебя. И люди любят это в тебе. И я люблю.
Мне снова пришлось захлопать ресницами, чтобы не выдать слезы — на сей раз это были слезы благодарности. Он делал это с самого первого дня нашего знакомства. Он словно открывал те места в моей душе, что таили болезненные трещины, чтобы исследовать их, очищать от малейших остатков инфекции и заполнять целебным бальзамом своей любви — пока от них не останется и следа.
Мне было так хорошо, почти невыносимо. Я улыбнулась — по-настоящему — и поспешила сменить тему. Я кивнула на букет ирисов у него в руках и на вазу на туалетном столике, уже занятую розами на длинных стеблях.
— Розы и ирисы? Сегодня у тебя экстравагантное настроение.
— Я не посылал тебе розы, — покачал головой он.
— Не посылал? На карточке написано «От самого большого поклонника». Их принесли перед началом спектакля. Они не от тебя?
Я знаю, что ты предпочитаешь ирисы, — и он поднял свой букет. — Ты позволишь?
— Конечно.
Он потащил было розы из вазы, чтобы заменить их своим букетом, но скривился и выронил цветы.
— Что с тобой? — всполошилась я.
— Шипы, — все еще морщась, ответил он. На его ладони проступило несколько алых капель, которые росли прямо на глазах. Он поспешил снова сжать руку в кулак.
— Подожди, я перевяжу.
— Не надо. Я уже в порядке.
— Героический страдалец! — Я нашла на столике кусок ткани и взяла его кулак в свою ладонь. — Открой.
— Аннелина, кровь давно остановилась!
— Открой.
Он повиновался… и открыл совершенно гладкую ладонь.
— Как… что случилось? — удивилась я.
— Я же сказал: кровь остановилась.
