Бальмен трудится над «Маржолен», черным прямым платьем, из-под которого выглядывает вышитый жилет из кремового атласа с цветочками по краям.
– Поздравляю! – одобряет господин Лелонг. – Это дитя вдохновило вас.
Сам хозяин, как и полагается, в последний час (таков обычай!) решает проблему «свадебного платья»:
– Также возьмем малышку.
Простенькое платье из белого сатина, застегивающееся на пуговицы сверху донизу. Шедевр вкуса!
Великий день! В четыре салона набилось две тысячи человек: три ряда стульев, а сколько стоячих мест!
Какой страх… и какие надежды! Я во всеоружии вот уже час в перегретой кабине, где звезды в руках швей, перчаточниц. Слышны слова:
– Я видела Пиге![47]
– Похоже, здесь Жак Фат!
Рисовальщики, художники, фотографы, первые портнихи, вооруженные булавками, вторые портнихи, шляпницы у зеркал. Напряжение растет, все в лихорадке. Я жду, ноги подкашиваются. «Первая» прошла, «вторая»… Меня оставили, чтобы заполнить первую паузу.
Я иду восьмой в платье Бальмена, его мягкое облегание придает мне силы. Советы господина Ренвилля: мелкие шажки без покачиваний; голову держать высоко, но без зажатости; улыбка, но не цепляющая. Спонтанные аплодисменты, одобрительные кивки.
Быстрее надеть платье «Сильвия»! Так быстро! Слишком быстро! Мне уже кричат:
– Пауза! Быстрее, малышка!
На этот раз аплодисменты кажутся более бурными. Слышу шепотки:
– Мила!
– Восхитительна!
– Хорошо сложена!
Возвращаюсь, задыхаясь от счастья. Господин Лелонг на ходу подмигивает мне.
Полчаса спустя, когда я надела «свадебное платье», происходит нечто странное! Ощущение мира и спокойствия. В кабине все столпились вокруг меня! Подружки невесты – им не надо завидовать мне, ведь на них платья из синего пике[48] с отворотами ярко-голубого цвета, а в волосах гнездо голубки – складывают руки на груди:
– Посмотрите! Как она очаровательна! Бальмен и Диор чуть ли не рвут на себе волосы:
– Почему мы не сшили для нее больше платьев!
Когда объявляют: «Невеста», я, возглавляя небольшой кортеж, вновь и вновь повторяю про себя советы Ренвилля, переступаю порог салона и перестаю видеть окружающее. У меня кружится голова.
В первом салоне стоячих мест бурные аплодисменты… Медленно шествую вперед… вскоре второй салон… Потом третий… Я в слезах. Как завершить это шествие? И вернуться? Я словно раздвоилась. Слышу только «браво», целый хор «браво». Тушь течет, слипаются веки. Наверное, я выгляжу уродиной! Никто ничего не замечает. Буря. Я замедляю шаг, забыла о величественной поступи, боюсь упасть, запутаться ногами в шлейфе. Думаю о маме, сидящей в зале: «Мама, расскажешь папе, все нормально, я добилась успеха…» Потом мой мозг пустеет. Я на Небесах. И уже никаких мыслей!
На выходе попадаю в объятия господина Лелонга, он целует меня:
– Вы были превосходны! У вас будет своя коллекция!
Я убегаю в кабину, чтобы выплакаться, пока… пока целый час с четвертью мою дверь осаждают репортеры, рисовальщики Тушаг и Мург, директора журналов L’Officiel de la Couture, L’Art et la Mode, туча фотографов.
Приятельница доносит слова Пиге, только что сказанные Лелонгу:
– Ничего особого вы не сделали… Отдадите мне эту малышку? Те же слова произносит Жак Фат.
Лелонг непреклонен:
– Я держал ее в резерве. Она станет моей звездой.
VIII. Ошибка
Когда я утром явилась на работу, меня тут же вызвал к себе господин Лелонг:
– Мы ошибались, не дав больше платьев для показа. Ошибка Кристины. А Нина Ричи действительно предлагала вам тысячу семьсот? Вы их получите и здесь.
Когда я вышла, меня окружили подруги:
– Тебя уволили?
(Когда вызывает хозяин!..)
Я принимаю таинственный вид:
– Напротив! Костюмерша:
– Теперь Жаннин получит право носить все модели.
Вот оно, везение! Фотографы (некоторые уже влюбились в меня) не дают прохода. Они создают мне такую рекламу в прессе!
Последнее приготовление
Саад из L’Art et la Mode делает ставку на меня и публикует тридцать снимков в разных видах. За ним следует Cover-Girl.
В Доме завидуют, мама разоряется на журналах. Меня требуют для рекламы бижутерии, перчаток, сумочек. Художники вдохновляются моей фигурой. Тушаг, Боск, Пьер Симон и еще с десяток приглашают меня в свои мастерские. Я робко отвечаю: «Лучше приходите к Лелонгу». Они приходят, делают наброски. Я на седьмом небе. Приличные гонорары, кроме одного раза…
Один светский портретист заманивает меня в свою студию и начинает восхищаться: какая модель! Какие идеальные очертания! Греческий канон времен Перикла! Не хотите снять костюм, чтобы выглядеть еще лучше? Не решаетесь? Истинное дитя!
Он мстит, пичкая (!) меня во время трех длиннющих сеансов (хотя я затыкала уши)… казарменными шуточками: «Понимаете! Понимаете? Мы вовсе не так добродетельны, а?» Я, естественно, пошла на это испытание ради славы, ведь портрет писал мастер, но… и надеясь на приличное вознаграждение.
В последний день: «Дитя, мы не договорились о цене. У меня столько добровольных моделей… Но мне не хочется, чтобы вы попусту потеряли время». И протягивает мне свернутую шестнадцать раз банкноту. Я сую ее в карман. По крайней мере тысяча? На улице разворачиваю… всего сотня.
Я не сказала Манюелю об этом инциденте. Промолчала и о других. Я опасалась его стремления управлять моей жизнью. Испанец! Иногда он грубым голосом спрашивал меня: «Откуда явилась?» Стал приезжать за мной на площадь Мадлен. Все отдавало нарочитой «любовной связью», а я это ненавидела. Терпела лишь его появление, когда он в семь часов вечера распахивал двери студии: «Ее отпустят, да или нет?» В остальном он пока не выходил за рамки любезности.
Я превратилась в любимицу хозяина. И какого хозяина! Кем был тогда Люсьен Лелонг? Не только президентом Синдиката Высокой моды, где занимался добрыми делами (непростая задача во время оккупации), но и оставался неоспоримым мастером в профессии. Маленького роста, худой, но тщательно ухоженный, пахнущий духами, вежливость и стать настоящего сеньора. Его обожали все служащие. Они были готовы идти на смерть ради его улыбки, комплимента. Избегая фамильярности, обращения на «ты», он умел расположить к себе:
