– Я буду молчать.
Чем старше становилась Мария, чем незаметнее делался шрам на ее губе, тем больше она походила на отца. Если бы он ее встретил, то принял бы за свое отражение в зеркале.
Моя мама тоже это замечала. Она подолгу не сводила с Марии глаз, изучая ее черты и разрываясь между двумя желаниями: сжать Марию в объятиях и со всех сил заехать ей по лицу.
Я любила Марию. В этом богонеугодном-богонеспасаемом-адскопламенном углу, как мама называла нашу гору, не было человека добрее Марии. Даже опасных огненных муравьев она давила скрепя сердце.
Тот год, когда нас учил Хосе Роса, запомнился мне чередой событий.
Первое событие – это появление нового учителя и его визит к нам домой, завершившийся у пивного могильника. Второе знаменательное событие – это когда Паула угодила под гербицидный ливень.
За ходом времени я следила по маминым отраставшим волосам. К окончанию учебного года их черные корни доросли ей почти до ушей. Она не перекрашивалась обратно в брюнетку, не осветлялась заново и даже не подравнивала концы, потому что салон красоты закрылся. Закрытие салона красоты было третьим событием года.
Никто ничего не видел. Никто ничего не слышал. Никаких следов не осталось.
Рут как в воду канула.
Бабушка Эстефании София, державшая магазинчик ОКСО через дом от салона Рут, поднялась раньше обычного и пошла открывать торговлю. Это было десятого декабря. София ожидала вала паломников, которые побредут по всем дорогам и тропам Мексики в сторону Мехико, чтобы двенадцатого декабря поучаствовать в праздновании дня Святой Девы Марии Гваделупской.
София, как всегда, проходила мимо салона красоты. Прозрачная зеленая дверь из рифленого пластика была распахнута на улицу. София сунулась внутрь и позвала Рут. Ответа не последовало.
По ее словам, она не взялась бы судить, что за пятна алели там на полу: брызги крови или капли красного лака.
Звонить в полицию дураков не нашлось. Мы ждали.
Когда мы оказывались возле салона под не снятой еще вывеской «Греза», то невольно заглядывали в окно в надежде увидеть Рут. Но видели только две сушилки, под которыми совсем недавно сидели наши мамы, и две пустые раковины, где Рут мыла нам головы. На подоконнике за продырявленным стеклом по-прежнему стояла менора.
Никто не сомневался, что Рут похитили.
– Когда кругом этакая прорва покойников, вряд ли кто-то отыщется среди живых, – говорила мама.
Исчезновение Рут так потрясло Хосе Росу, что он два месяца не оставлял попыток вызвать из Мехико следователя.
У нас на горе мобильники ловили сигнал с башни, находившейся в двенадцати километрах, только в одном месте – на небольшой полянке по дороге в школу. Там обязательно кто-нибудь да толокся, либо разговаривая по телефону, либо ожидая звонка из Соединенных Штатов. Этот открытый пятачок был нашим окошком в мир. Через него мы получали и хорошие, и дурные вести. Моя подкованная в античной истории мама называла нашу поляну Дельфами.
Звуки джунглей смешивались с трезвоном мобильников. Влажный воздух был пронизан гудками, трелями и мелодиями, над которыми возвышались крикливые женские голоса.
На поляне всегда сидели женщины, ждавшие звонков от мужей и сыновей. Некоторые проводили там целые дни, складывавшиеся в недели, месяцы, годы, а их мобильники так и не подавали признаков жизни.
Однажды, еще до окончательного ухода отца, мама разговаривала с ним по телефону, и я слышала ее слова:
– Я по тебе так изголодалась, что готова слопать этот мобильник.
Странно было видеть топчущегося на поляне мужчину. Присутствие Хосе Росы всех немного смущало. Мы зачарованно слушали, как он часами беседует с адвокатами, полицейскими и судьями, пытаясь убедить хоть кого-нибудь приехать и расследовать похищение Рут.
Как-то днем бабушка Эстефании София сочувственно обняла его за плечи.
– Пропавшая женщина все равно что листок, смытый в канаву дождем, – сказала она.
– Никому нет дела до Рут, – прибавила мама. – Ее увели, как машину.
Четвертое событие, которым ознаменовались те двенадцать месяцев, произошло в последнюю неделю учебного года, в июле, за день до отъезда Хосе Росы назад в Мехико.
Я помогала Хосе Росе убираться в классе и снимать развешанные по стенам карты и схемы. Он освобождал класс для нового учителя, который собирался приехать в середине августа.
Карта мира уже лежала свернутая. Вместо привычных глазу очертаний Африки и Австралии, вместо завораживающей синевы морей и океанов теперь бурела голая кирпичная стена.
Занавеска, в которую мы обернули обнаженную Паулу, так и не вернулась на окно.
Я прислонилась к стене, еще недавно прятавшейся под изображением радуги и диаграммами преломления света в капле воды.
– Мне тоже жаль расставаться, – произнес Хосе Роса и шагнул ко мне.
От него веяло запахом сладкого черного чая с молоком.
Он положил руки мне на плечи и прижал губы к моим губам.
Я ощутила вкус Хосе Росы – вкус стеклобетонных конструкций и уносящихся в небеса лифтов. Его двадцатитрехлетние ладони нежно коснулись моего тринадцатилетнего лица, и он снова меня поцеловал. Небоскреб снизошел до меня.
Глава 8
– Быстро в нору!
– Что-что, мам?
– Быстро в нору! Тсс!
– Что?
– Тише!
Мама возилась у дома, когда увидела между деревьями светло-коричневый «БМВ». Вернее, сначала услышала. В джунглях стояла тишина, насекомые и птицы вдруг смолкли.
– Беги скорей! – приказала мама. – Ну же!
Я выскочила из передней двери и метнулась к низкорослой пальме на маленькой лужайке сбоку от дома.
Нора скрывалась под навесом сухих веерообразных листьев. Отведя их в сторону, я юркнула внутрь. Потом извернулась и опять закрыла просвет листьями.
В норе я едва помещалась. Отец вырыл ее, когда мне было шесть лет. Мне пришлось лежать на боку с подтянутыми к подбородку коленками, в позе скелета из древнего захоронения, которое показывали по телевизору. Сквозь листвяную крышу ко мне прорывались тонкие лучики света.
Мотор зарокотал совсем близко.
Земля вокруг меня задрожала, когда «БМВ» подкатил к нашей халупе и остановился впритык к пальме чуть ли не надо мной.
На мое крохотное убежище упала тень, и оно погрузилось во тьму. Сквозь листья проглядывало брюхо машины, переплетение труб и железок.
Мотор затих. Щелкнул ручной тормоз. Со стороны водителя открылась дверца.
На землю опустился коричневый ковбойский башмак с высоким, но грубым мужским каблуком.
Это был не местный башмак. В нашем пекле таких башмаков не носили.
