Бедный Вячик, бедный Вячик, Почему не ешь калачик? Тише, Вяченька, не плачь, Дам тебе большой калач… Я поморщился — повеяло чем-то знакомым. Но я сказал хмуро:
— Глиста он негодная, а не калачик.
— А что случилось-то?
Я не удержался и шёпотом рассказал. И добавил:
— Тоже мне, мафиози недорезанный…
— Дурачок он, а не мафиози, — грустно отозвалась Настя. — Никаких дружков у него нет. Ни уголовных, ни вообще… Просто хотел новичку свою силу показать, потому что в классе самый затюканный. Мальчишки раньше знаешь как его доводили…
«Знаю», — чуть не сказал я. И сделалось гадко на душе.
— …Пока Дора Петровна их совесть не расшевелила. Она это умеет…
— Я не хотел ему нос разбивать. Он сам им о сосну треснулся. Я просто его по уху стукнул. Если честно говорить, то с перепугу…
— Ну, ничего. Может, дома не заметили, что нос распухший…
— А если заметили?
— Тогда хуже. Его в такой строгости держат. Как двойка или запись в дневнике, он боится домой идти… Да ты не переживай. Он же сам виноват.
«Я и не переживаю», — сказал я себе. И стал смотреть в другую от Вячика Вальдштейна сторону. В открытое окно. Там были тонкие сосны и безоблачное небо. И летнее тепло. Только тепло это сегодня пахло горьковатым дымом: за городом от сухости и жара начал гореть торф. От такого запаха слегка першило в горле.
Но всё-таки я чувствовал радость. Нет, значит, за спиной Вальдштейна зловещих рэкетиров. И всё будет хорошо.
Но дальше не было ничего хорошего.
На второй урок, на литературу, вместе с Дорой Петровной пришла завуч Клавдия Борисовна.
— Садитесь. Только без шума… А новичок пусть встанет снова… Где ты, Ивулгин?
«Ну, началось», — понял я с упавшим сердцем. Но встал спокойно.
— Вот я. Только не Ивулгин, а Иволгин.
— Хорошо. Не вижу разницы.
— А я вижу. Моя фамилия от слова «иволга». Есть такая лесная птица.
И завуч почуяла, что я готов к бою.
— Я уже поняла, что ты за птица… Скажи, почему ты в субботу, после физкультуры, избил своего одноклассника? Его мама говорит, он пришёл домой весь в крови!
«Ага, значит, не физрук накапал, а мама заступилась. Это понятно. Небось, нагородил дома жуткую историю: иду, никого не трогаю, а тут новичок ка-ак налетит!.. Чего не сочинишь, если могут взгреть…»
— Я жду, Ивулгин… Иволгин!
А Дора Петровна молчала. И, по-моему, жалела меня. Видимо, она узнала про всё только сейчас.
Настя вдруг сказала с места:
— Клавдия Борисовна, Вячик же сам виноват!
И, конечно, услышала в ответ, что Пшеницыну никто не спрашивает.
— А спрашиваю я… Иволгина. Кто дал ему право разводить здесь дедовщину? У нас не казарма, а школа!
«А в казарме, значит, можно?» — подумал я. И ответил, что вовсе не избивал Вальдштейна.
— Только дал один раз, а он носом о дерево… Вальдштейн, скажи! — Я оглянулся на него.
