Подобную сцену трудно описать, как трудно найти слова, чтобы передать чувства, посетившие мое онемевшее сознание. Так, например, мне неизвестно, долго ли мы сидели, глядя друг на друга. Этот не поддающийся описанию, необъяснимый промежуток с одинаковой легкостью мог поглотить и несколько минут, и годы. Утренний свет, доступный моему взору, исчез, пыльный пол подо мною превратился в пустоту, и все мое тело растворилось, ушло прочь, сведя мое существование к одному лишь оцепеневшему, зачарованному взгляду, прицельно направленному оттуда, где находился я, в противоположный угол.
Помню, я заметил несколько мелочей – бесстрастно, машинально, словно мое там сидение имело целью лишь одно: подмечать все увиденное. Хотя лицо старика было страшно, глаза на нем источали такой холод и ужас, что остальные черты его казались мне едва ли не дружелюбными. Кожа походила на вылинявший пергамент; совокупность складок и морщин придавала лицу непроницаемое выражение, не поддающееся разгадке. Глаза же были ужасны. Глядя на них, я подумал, что это вовсе не настоящие глаза, а механическая модель, работающая на электричестве, с крохотным булавочным отверстием в середине «зрачка», через которое на тебя тайно, с ледяным спокойствием взирает настоящий глаз. Подобные размышления, на деле, возможно, не имевшие под собой совершенно никаких оснований, привели меня в страшное смятение, вызвав в мыслях нескончаемые рассуждения о цвете и признаках этого настоящего глаза, а также о том, является ли он в действительности настоящим по сути, или же он – всего лишь другая модель, булавочное отверстие которой расположено на одной плоскости с первым, а настоящий глаз, спрятанный, возможно, за тысячами этих абсурдных покровов, смотрит через дуло сомкнувших ряды прорезей. Тяжелые, напоминающие сыр веки иногда опускались – медленно, до крайности устало, – а затем поднимались снова. Тело неплотно окутывал старый, винного цвета халат.
Охваченный беспокойством, я решил было, что это, возможно, его брат-близнец, но тут же услышал, как кто-то сказал:
Маловероятно. Если внимательно посмотреть на левую половину его шеи, можно заметить, что там – липкий пластырь или повязка. Горло и подбородок у него тоже перевязаны.
Отчаявшись, я взглянул и увидел, что это правда. Это вне всякого сомнения был тот самый человек, которого я убил. Он сидел в кресле и наблюдал за мной с расстояния четырех ярдов. Сидел он в одеревеневшей позе, не двигаясь, словно боясь потревожить зияющие раны, покрывавшие его тело. Мои же собственные плечи одеревенели от трудов с лопатой.
Но кто произнес эти слова? Они меня не напугали. Слышал я их ясно, но при этом понимал, что они не разносятся в воздухе, подобно леденящему кашлю старика в кресле. Они появились из самого моего нутра, из моей души. Прежде я никогда не думал и не подозревал, что у меня есть душа, но тут понял, что есть. Еще я понял, что моя душа расположена ко мне дружески, старше меня годами и озабочена единственно моим персональным благополучием. Для удобства я придумал душе имя – Джо. Я немного приободрился, узнав, что не совсем одинок. Джо был на моей стороне.
Рассказать о последовавшем промежутке времени не стану и пытаться. В жуткой ситуации, в которой я оказался, ждать помощи от логики не приходилось. Я понимал, что старый Мэтерс был свален с ног ударом железного велосипедного насоса, насмерть зарублен тяжелой лопатой, а затем надежно зарыт в поле. Понимал я и то, что теперь этот же человек сидит со мной в одной комнате, молча за мной наблюдая. Тело его было перевязано, но глаза были живы, как и правая рука, как и он весь. Может быть, убийство на обочине оказалось дурным сном?
У тебя одеревенели плечи – какой же это сон? Верно, ответил я, но ночные кошмары бывают физически столь же тяжелыми, что и реальность.
По каким-то неясным соображениям я решил, что лучше всего поверить в то, что у меня перед глазами, а не полагаться на память. Я решил проявить спокойствие, поговорить со стариком и проверить, настоящий ли он, спросив о черном ящичке, повинном – если такое вообще было возможно – в том состоянии, в котором мы оба пребывали. Понимая, что положение мое весьма опасно, я твердо намеревался действовать решительно. Я понимал, что сойду с ума, если не встану с полу, не начну двигаться, говорить и вести себя как можно более естественным образом. Отвернувшись от старика Мэтерса, я осторожно поднялся на ноги и сел на стоявший поблизости от него стул. Затем я опять взглянул на него; сердце мое остановилось было, потом заработало снова – медленные, тяжелые удары молота, сотрясавшие, казалось, все мое тело. Он оставался совершенно неподвижен, но живая правая рука обхватила чайник, подняла его, двигаясь весьма неловко, и плеснула жидкости в пустую чашку. Глаза его проследовали за мной к моему новому месту и теперь опять рассматривали меня с тем же неуклонным, усталым интересом.
Внезапно я заговорил. Слова лились из меня, будто производимые механическим устройством. Мой голос, сперва дрожащий, окреп, сделался громче, заполнил всю комнату. Не помню, что я говорил в начале – наверняка что-то по большей части бессмысленное, – однако я был слишком доволен и ободрен естественными, полнокровными звуками своей речи, чтобы заботиться о словах.
Старик Мэтерс поначалу не двигался и ничего не говорил, но я был уверен, что он меня слушает. Через некоторое время он принялся качать головой, а потом я услышал – сомнений тут быть не могло, – как он сказал «нет». Его реакция возбудила меня, и я стал говорить с осторожностью. Он отрицательно ответил на мой вопрос о его здоровье, отказался говорить, куда делся черный ящичек, и не согласился даже с тем, что утро стоит хмурое. В голосе старика была странная, режущая слух тяжесть, отчего он напоминал хриплый звон древнего ржавого колокола на башне, скованной плющом. Помимо одного-единственного слова – «нет» – он не произносил ничего. Губы его почти не шевелились; я был уверен, что под ними у него нет зубов.
– Вы мертвы в настоящий момент? – спросил я.
– Нет.
– Известно ли Вам, где ящик?
– Нет.
Он вновь сделал резкое движение правой рукой, плеснув в чайник горячей воды и подлив еще немного этого незабористого напитка себе в чашку. Затем он снова принял это свое положение неподвижного созерцания. Я немного помедлил.
– Вам нравится слабый чай? – спросил я.
– Нет, – сказал он.
– А вообще чай Вам нравится? – спросил я – Крепкий чай, слабый, средний?
– Нет, – сказал он.
– Зачем же Вы его пьете?
Он грустно покачал своим желтым лицом из стороны в сторону и ничего не сказал. Перестав покачиваться, он раскрыл рот и влил туда чашку чая, как вливают ведро молока в маслобойку, когда приходит время сбивать масло.
Ты ничего не заметил?
Нет, ответил я, ничего – кроме того, что дом выглядит жутковато, как и его хозяин. Его никак не назовешь лучшим из собеседников, какие мне встречались.
