1. Лампочка за окном
Генриетта Глебовна дала нам на ужин молока с магазинными ватрушками.
— Извините, ничего не приготовила. Спешу на ночное дежурство, там, кажется, будет оч-чень интересное дело…
Она ушла.
— Ну что, Сашка, будем укладываться? — Меня тянуло в сон.
— Ага. Только кружки помою.
— Давай уж тогда вместе…
— А чего тут делать вместе-то? Вы идите ложитесь…
В нашей комнате я вытащил из «сидора» японскую пижаму с дурацкими павлинами и цветами, но легонькую, шелковую. Облачился и залез под одеяло. И вмиг уснул.
Но сон не был спокойным. Сразу привиделся полузнакомый вечерний город, названия которого я не помнил, но знал, что где-то в нем есть чудесная букинистическая лавка. И я искал эту лавку, причем пробирался запутанными переулками, спускался по каменным лестницам в какие-то трущобы, блуждал по укрытым в чертополохе тропинкам, оказывался на освещенных рекламами площадях. Ехал на открытых трясущихся трамвайчиках, ловил такси… Лавка пряталась в улочке за темным готическим собором — я это помнил, — но улочек таких было множество, и каждый раз я попадал то в аптеку с заспиртованными в банках ящерицами, то в бакалейный магазинчик, где пахло ванилью, то в подозрительный притон… Поиски затягивались, а я ведь обещал маме быть у нее не позднее десяти часов. Надо было хотя бы позвонить, что задерживаюсь. Телефонные будки попадались на каждом шагу, но аппараты, конечно, не работали: то диск выломан, то трубки нет… А в одной будке висел вообще не аппарат, а старый деревенский рукомойник и табличка с надписью: «Одно умывание — 10 коп.». Я послушно сунул в щелку гривенник, но воды в рукомойнике не оказалось, из него вылез рыжий таракан и насмешливо зашевелил усами-антеннами…
Наконец я нашел телефон, который откликнулся гудком. Но диск срывался, скрипел, а потом я сообразил, что набираю не тот номер — не мамин, а журнала «Заря». На этом сон рассеялся. Опять я не дозвонился. Как и в прошлых снах…
Я открыл глаза. Лампа в комнате была выключена, но за окном, на столбе у обрыва, горела белая колючая лампочка под алюминиевым отражателем. Раньше я ее не видел, не включали, наверно. Света в комнате хватало, я разглядел Сашку. Он сидел на раскладушке, обхватив коленки, и смотрел перед собой.
— Не спится?
— Ага…
— Может, задернуть шторку?
— Вам мешает свет? — беспокойно спросил он.
— Нет. Я думал, тебе…
— Я на картину смотрю… Я и раньше на нее смотрел, а сейчас она какая-то… особенная…
Лампочка хорошо высвечивала холст в раме. Оковки на сундучке сверкали как настоящие, волосы у мальчика золотились. И мне даже показалось, что Андрис, ощутив мой взгляд, чуть шевельнулся — словно оглянуться хотел.
Сашка вдруг заговорил:
— Как живой. Волосы будто шевелятся. И руки вздрагивают, устал держать крышку-то… Надо было стул подставить, а потом уж открывать.
Ну прямо мои мысли угадал! Я сказал:
— По-моему, он на тебя похож.
— Да? — как-то ревниво отозвался Сашка.
— Такой же светлый. И обросший, как ты недавно…
Сашка почему-то вздохнул:
— Бывает, что волосы похожи, а лицо — ничуть…
— Ну… если тебе интересно, давай спросим у Генриетты Глебовны, нет ли фотографии. Это ведь ее двоюродный брат изображен.
— Правда? — обрадовался Сашка. — Значит, эта картина — документальная?
— Можно, наверно, и так выразиться… В общем, с натуры.
Сашка подумал.
— Нет, не надо фотографию. Так интереснее… Можно думать, что и правда похож…
«А зачем это тебе?» — чуть не сказал я. Но сдержался. Мало ли какие тайны у мальчишки…
Он спросил:
— Когда же это рисовали-то? Она ведь совсем старая, Генриетта Глебовна. Значит, и брат…
— Кажется, в тринадцатом году, еще до Первой мировой…
— Ёшкин свет! Вот это древность…
Конечно, для него картина была древностью. Впрочем, даже мне в мальчишечьи годы все, что было до революции, казалось глубокой стариной. И если бы я знал в то время, что картина написана в начале века, тоже смотрел бы на нее, как на музейное полотно. Только я не знал тогда… Я сказал:
— А для меня в детстве этот мальчик был чуть ли не соседом со двора. Одежда такая тогда еще не выглядела старомодной, разве что ботинки с кнопками. Да волосы… В наши годы мальчиков стригли коротко. Но все равно в те времена Андрис казался мне одногодком приятелем…
— А что за имя такое — Андрис?
— Он литовец. Но это я только сегодня узнал. А тогда называл его про себя Владиком…
— А вы, значит, бывали здесь, когда еще маленький были?
— Бывал — не бывал… — Меня будто за язык дернули. А впрочем, с кем еще поговорить об этом? — До сих пор, Сашка, не знаю… Сложная это штука — явления отраженного мира.
— Что-что? — сказал Сашка. Быстро лег, оперся локтем о подушку, уставился на меня.
2. Отраженный мир
Сашкино лицо было в тени, но я видел, что глаза его сильно блестят.
— Что за явления отраженного мира?
— Видишь ли… Сперва мне казалось, что я придумал их сам…
— Когда книжки сочиняли? — понимающе сказал Сашка.
— Ну… и когда «сочинял», как ты выражаешься. И вообще… Это постоянно складывалось. И я считал, что все это — моя выдумка, пока не наткнулся на одну книгу… Пухлая такая, в коричневой обшарпанной коже, с ворсистой бумагой. Конец восемнадцатого века. «Первое рассмотрение свойств трехмерного зеркала. Сочинение господина Альфреда де Ришелье, перевод с французского»… Да, такой вот автор. Может, родственник знаменитого врага мушкетеров… Начал я эту книгу просматривать — и глаза на лоб: неужели еще тогда люди всерьез об этом рассуждали? О том, что мне казалось фантастикой… Но долго читать мне не дали, магазин закрывался.
— А, значит, вы ее не в библиотеке увидели!
— В лавочке со старинными книгами, в Вильнюсе… Стоила книга ни много ни мало две сотни…
— Ёшкин свет!
— Что поделаешь, антиквариат… Денег у меня с собой не было. Я договорился, что приеду на следующее утро. И… вот ведь чертовщина! — не смог потом отыскать этот магазин в запутанных средневековых улочках, там с непривычки легко заплутать… Будто кто-то нарочно уводил меня от этой книги. Знаешь, как здесь говорят: «Бабка Дар-Овражка водит…»
