Дав толчок карьере Гапона, Зубатов, со своей государственнической точки зрения, ошибся. Так же ошибся он и в отношении Азефа.
Судя по всему, Сергея Васильевича заинтересовали дельные и точные показания гейдельбергского агента, и он решил предоставить ему новое поприще для работы.
Была одна проблема.
Иудеи с российским высшим образованием могли жить в России повсеместно. Иностранный же диплом не считался. Была одна лазейка: статус квалифицированного мастерового тоже был выходным билетом из черты оседлости. Инженер или врач с парижским или геттингенским дипломом поселялся в Петербурге, Вологде или Саратове в качестве нецехового ремесленника. Но не в Москве. В «исконно русской столице» генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович евреям-ремесленникам и «отставным нижним чинам, служившим по прежнему рекрутскому набору» в 1891 году вновь селиться запретил. Понятно, что евреев великий князь не любил вообще никаких, однако же еврейских магнатов (того же Лазаря Полякова, с которым его предшественник, князь Долгоруков, покидая столицу, прилюдно расцеловался на железнодорожном перроне) он не тронул, средний класс (купцов, интеллигентов) — тоже, пострадали только ремесленники и старые николаевские солдаты. Простые, трудовые люди, народ — как будто специально напоказ для революционной пропаганды.
Нет, конечно, Департамент полиции мог исходатайствовать (и исходатайствовал) право жительства для своего сотрудника. Но надо было еще как-то объяснить это его близким и знакомым.
Проще всего было бы, конечно, если бы Азеф крестился. Это, кстати, открывало бы ему в случае провала путь к официальной, классной, чиновничьей полицейской службе, как, например, Михаилу Гуровичу, ближайшему помощнику Зубатова.
Азеф, кажется, попытался прозондировать почву. Как-то он сказал жене: «А знаешь, я крестился». Любовь Григорьевна отреагировала резко. «Когда он в конце концов почувствовал, что я стала возмущаться всерьез, он расхохотался и говорит: как ты всегда веришь всему, что бы я ни сказал»[39]. В конечном итоге Евгений Филиппович объяснил жене, что право жительства в Москве выхлопотала для него компания, при условии, что он сдаст экзамены в Петербургском электротехническом институте. То же рассказывал и знакомым: что градоначальство дало ему отсрочку для сдачи экзаменов. Но почему-то институт, по формальным причинам, отказал ему в экзамене, что сделало его положение двусмысленным и небезопасным. Об этом он сокрушался в письме Ратаеву от 17 марта 1900 года.
Сначала в Москве Азеф занимался всего лишь проектированием электростанций, получая сравнительно скромное[40] жалованье 175 рублей в месяц, но «так быстро двигался по службе, что чуть ли не директором там стал»[41]. «Инженер я не скверный» — так написал он десятилетие спустя, мечтая (после разоблачения и краха) вернуться к своей первой профессии. Видимо, не то что не скверный, а просто очень хороший. Коллеги позднее с почтением вспоминали об «азефовских традициях», долго державшихся в компании. С его организаторскими способностями, с задатками лидера он и впрямь мог бы, вероятно, стать со временем директором — как Красин.
Пока что он — сразу же по приезде в Первопрестольную — постарался «обрасти» связями. Рекомендации Житловского и других помогли ему в этом.
Он появился в кружке интеллигенции, собиравшемся на квартире Е. Немчиновой. Произвел впечатление своим «необычным внешним видом» — и именно там произнес поминавшуюся уже длинную и страстную речь в защиту Михайловского и борьбы за индивидуальность. Он сразу же стал активным членом Общества взаимной помощи лиц интеллигентных профессий, старательно посещал собрания, записывался в «комиссии». (Общество было политически нейтральным, но вскоре его на всякий случай прикрыли.) Энергичного молодого инженера включили и в состав редакции просветительского журнала «Общедоступный техник», выпускавшегося в это время в Москве М. К. Приоровым.
Но, конечно, в первую очередь Азефа-осведомителя интересовали московские революционные кружки.
СЛОЖНЫЙ МИР ПРОТОЭСЕРОВ
На рубеже столетий из хаотической массы революционных и полуреволюционных кружков, рассыпанных по всем сколько-нибудь крупным городам России, стали образовываться структуры более организационно сложные и идеологически внятные.
После 1898 года (когда была формально создана РСДРП) водораздел между группами народнического и марксистского характера стал отчетливее. Наследники народовольцев повсеместно явочным порядком принимали имя социалистов-революционеров.
Один из кружков возник в Саратове и в 1897 году перебазировался в Москву. Он гордо назывался «Северный союз социалистов-революционеров». Это были супруги Аргуновы, сестры Селюк (Мария Фроловна и Клавдия Фроловна), Барышев, Чернова, Куликовский, Чепик.
В пару к Северному, как у декабристов, существовало Южное общество — точнее, Южная партия социалистов-революционеров. В нее объединились маленькие группы, существовавшие в городах Черноземья и Малороссии (Воронеж, Харьков, Киев, Полтава). Южная партия была менее последовательна в своем «эсерстве», склонна к компромиссу с марксизмом (в ее манифестах делался упор на пропаганду среди рабочих и реже упоминался террор).
В Минске была учреждена Рабочая партия политического освобождения России. Минск считался важным с точки зрения будущего городом. На рубеже веков там жили два важнейших для последующего эсеровского движения человека: Григорий Андреевич (Гирш Ицкович по паспорту) Гершуни и Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская.
Брешко-Брешковская, известная как «бабушка русской революции», родилась в 1844 году, в молодости участвовала в революционном подполье, в «хождении в народ», в общей сложности 22 года провела в крепости, на каторге и в ссылке (срок увеличивался из-за побегов) и по возвращении в Европейскую Россию с прежней энергией возобновила политическую деятельность. Забегая вперед заметим, что политическую деятельность эта неугомонная женщина не прекращала до самой своей кончины в 1934 году: живя после Октября в эмиграции в Чехословакии, она энергично боролась за автономию Закарпатья. Нас, разумеется, интересует эсеровский, самый известный период ее долгой жизни.
«Бабушка» была из дворян, а Гершуни — из той же среды, что и Азеф: из самых низов еврейского среднего класса. Сын арендатора, в 15 лет (в 1885 году) оставивший гимназию по недостатку средств и лишь через десять лет сумевший сдать экзамены — нет, не на аттестат зрелости, а на звание аптекарского ученика, и поступить на аптекарские курсы при Киевском университете. Наконец молодой человек выбился в провизоры, в фармацевты, то есть в некую, пусть не самую высокую, страту российского интеллигентского сословия. Фармацевт в европейской культуре — флоберовский пошляк-прогрессист мсье д’Оме. А в России «фармацевтами» презрительно называли посетителей, чуждых миру модернистского искусства, в знаменитом кабаре «Бродячая собака». Походил ли Григорий Гершуни на этот типаж?
