Сколько минуло минут, прежде чем он заметил, что сидит за этим столиком уже не в одиночестве, сказать невозможно. Однако наступил миг, когда, подняв стопку, он обнаружил, что смотрит прямо в глаза малютки в костюмчике «Маленький лорд Фаунтлерой», в каковом малютке он узнал крошку Джона Бингли, Идола Американских Матерей – звезду той самой картины «Малыш», которую вы, джентльмены, недавно увидели в «Перлах грез» на Хай-стрит.
Сказать, что Уилмот был удивлен, узрев это дитя в подобной обстановке, значило бы допустить некоторое преувеличение. После получаса под этим родным кровом вдали от родного крова посетителя уже ничто не сможет удивить – даже слон, резвящийся в костюме для гольфа. Тем не менее Уилмот заинтересовался настолько, чтобы сказать «приветик!».
– Приветик, – ответило дитя и положило кубик льда в свой стакан. – Послушайте, не говорите старине Шнелленхамеру, что видели меня тут. В моем контракте есть пункт о моральном облике.
– Кому не говорить? – спросил Уилмот.
– Шнелленхамеру.
– А как он пишется?
– Не знаю.
– И я не знаю, – сказал Уилмот. – Но как бы там ни было, – продолжал он, порывисто протягивая руку для пожатия, – от меня он этого никогда не узнает.
– Кто не узнает? – сказало дитя.
– Он не узнает, – сказал Уилмот.
– Чего не? – спросило дитя.
– Не узнает от меня, – сказал Уилмот.
– Чего не узнает? – осведомилось дитя.
– Я забыл, – сказал Уилмот.
Некоторое время они сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.
– Вы Джонни Бингли, верно? – сказал Уилмот.
– Кто? – сказало дитя.
– Вы.
– Что я?
– Послушайте, – сказал Уилмот, – моя фамилия Муллинер. Такая вот фамилия. Муллинер. И пусть они делают с ней, что хотят.
– Кто?
– Не знаю, – сказал Уилмот.
Он с нежностью смотрел на своего собеседника. Это было непросто, потому что тот все время мерцал и расплывался. Однако Уилмот взглянул на это непредвзято: если сердце на верном месте, рассудил он, так что за важность, если тело мерцает и расплывается?
– Хороший ты парень, Бингли.
– И ты, Муллинер.
– Оба хорошие парни?
– Оба.
– Значит, в сумме будет два? – спросил Уилмот, любивший точность во всем.
– Так и у меня получается.
– Да, два, – согласился Уилмот и перестал загибать пальцы. – Собственно, вы могли бы сказать, что оба – истинные джентльмены.
– Оба истинные джентльмены, совершенно верно.
– В таком случае посмотрим, что у нас имеется. Да, – сказал Уилмот, откладывая карандаш, которым писал цифры на скатерти, – вот окончательный итог, который я подвел. Хорошие парни – два, истинные джентльмены – два. Однако, – сказал он, недоуменно хмурясь, – в итоге выходит четыре, а нас только два. Впрочем, – продолжал он, – пусть. Не имеет значения. Не относится к делу. Мы, Бингли, должны посмотреть в глаза тому факту, что мое сердце удручено.
– Да что вы говорите!
– То и говорю. Удручено. Сверх всяких бингли удручено.
– В чем беда?
Уилмот решил довериться этому на редкость симпатичному дитяти. Никогда и нигде еще, решил он, никакой ребенок не нравился ему до такой степени.
– Ну значит, вот так.
– Что – так?
– Вот так.
– Как – так?
– Да я же говорю! Девушка, которую я люблю, не хочет выйти за меня.
– Не хочет?
– По ее словам.
– Ну-ну, – сказало дитя-звезда с глубоким сочувствием. – Это нехорошо. Отвергла, значит, твою любовь.
– Ты это верно заметил. Она отвергла мою любовь, – сказал Уилмот. – Отвергла как пить дать. Так отвергла, что дальше некуда!
– Так оно и бывает, – сказало дитя-звезда. – В каком мире мы живем!
– Во-во! В каком мире!
– Не удивлюсь, если твое сердце удручено.
– Это ты верно сказал: мое сердце удручено, – сказал Уилмот, тихо плача. Потом утер глаза краем скатерти. – Как мне стряхнуть с себя эту невыносимую тяжесть? – спросил он.
Дитя-звезда задумалось.
– Вот что я тебе скажу, – сказало оно. – Я знаю местечко получше этого. По дороге в Венис. Можем его испробовать.
– Безусловно можем, – сказал Уилмот.
– Есть еще одно в сторону Санта-Моники.
– И там побываем, – сказал Уилмот. – Самое главное – на месте не засиживаться, а двигаться туда-сюда, видеть новые пейзажи и свежие лица.
– В Венисе лица всегда свежие и приятные.
– Так поехали, – сказал Уилмот.
Было одиннадцать часов следующего утра, когда мистер Шнелленхамер обрушился на своего коллегу мистера Левицки. Каждая черточка выразительного лица мистера Шнелленхамера выражала крайнюю степень возбуждения. Сигара, зажатая в зубах, подпрыгивала.
– Слушай! – сказал он. – Знаешь что?
– Слушаю! – сказал мистер Левицки. – А что?
– У меня только что побывал Джонни Бингли.
– Если он хочет прибавки, сошлись на экономическую депрессию.
– Прибавки? Да меня тревожит, долго ли еще он будет стоить того, что получает сейчас!
– Стоить? – Левицки выпучил глаза. – Джонни Бингли? Дитя С Улыбкой, Прячущей Слезинку? Идол Американских Матерей?
– Да. И как долго он останется Идолом Американских Матерей после того, как Американские Матери узнают, что он лилипут из цирка Конноли, да к тому же еще пожилой лилипут, прошедший огонь, воду и медные трубы?
– Так ведь об этом никто не знает, кроме меня и тебя.
– Да неужели? – сказал мистер Шнелленхамер. – Так позволь тебе сказать, что вчера вечером он шлялся по забегаловкам с одним из моих кивателей, а утром является ко мне и говорит, что твердо не знает, признался ли ему в своем лилипутстве, но ему сдается, что признался. Он говорит, что между тем моментом, когда их вышвырнули из «У Майка», и минутой, когда он вонзил в официанта вилочку для оливок, в его памяти зияет провал, стоит сплошной туман, и он думает, что вот тогда-то и мог проболтаться, так как к этому времени они сошлись на самую короткую ногу, и ему сдается, что у него не осталось от того никаких секретов.
Мистер Левицки полностью утратил недавнюю беззаботность.
– Но если этот субъект… как его там?
– Муллинер.
– Если этот субъект Муллинер продаст свои сведения прессе, Джонни Бингли не будет для нас стоить и цента. А его контракт включает еще две картины по двести пятьдесят тысяч каждая.
