– Борис Леонидович, – взмолилась я, – это же невозможно, ведь книжка совсем готова.
– Нет, нет, я вам говорю: Ольга Всеволодовна все равно что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста. Так что я очень вас прошу: если только тронут переводы Ольги Всеволодовны – снимайте и все мои переводы; я вам официально об этом заявляю, чтобы не было потом никаких недоразумений.
Почти сразу после окончания этого разговора в редакционную комнату вошла Нина Александровна Табидзе. Она сказала мне, что переводы О.В. ее не очень устраивают и надо было бы их снять. (Как оказалось потом, здесь проявилось влияние Зинаиды Николаевны, с которой Н.А. в то время особенно подружилась.)
А я под свежим впечатлением разговора с Б.Л. довольно эмоционально рассказала Нине Александровне о его решении. Н.А. страшно расстроилась, мы пошли к заведующему редакцией, и все, конечно, получилось так, как хотел Б.Л.».
Очень характерными для Б.Л. были наши профессиональные взаимоотношения. Он, признанный миром гениальный художник, относился ко мне, начинающему переводчику, как равный к равному в своей профессии.
Сохранилась его записка, приложенная не помню уже сейчас к какому тексту перевода:
Меня надо было выводить на дорогу. Не желая спекулировать авторитетом своего имени, Б.Л. иногда прибегал к третьим лицам, представлявшим вместо него мои работы.
Так было со стихами Симона Чиковани, которые Б.Л. передал мне для перевода без ведома автора, а уже затем через третье лицо добивался их признания:
[4]
Б.Л. был счастлив, отыскивая возможное сходство своих героинь – из Гёте, Шекспира или Петефи – со мною, вероятно воображая или додумывая меня. И классика становилась живым разговором. Началось это со времен работы над «Фаустом», после моего освобождения:
– Я опять говорю, Лелюша, губами Фауста, словами Фауста, обращениями к Маргарите – как ты бледна, моя краса, моя вина – это все тебе адресовано.
«Если вы хотите знать, какая она с виду, взгляните на страницу 190 в «Фаусте», на Маргариту у окна» (из письма Б. Пастернака сестрам). Иллюстрация А. Гончарова. Гослитиздат, 1953
И впоследствии, когда вышел «Фауст» с гравюрами А. Гончарова, Боря надписал на моем экземпляре: «Олюша, выйди на минуту из книжки, сядь в стороне и прочти ее. 18. XI.53».
Позднее в образе Марии Стюарт ему мерещился мой характер, потому делал он этот перевод с особым вдохновением и тщанием. К сожалению, здесь обнаружились свои подводные камни. Дело в том, что ко времени завершения Б.Л. работы над «Марией Стюарт» подобную работу представил Н. Вильмонт (дальний родственник Б.Л. по линии жены брата). У меня сохранилась «инструкция», написанная Б.Л., чтобы я в соответствии с ней могла говорить с Б. С. Вайсманом – редактором отдела иностранной литературы Гослитиздата:
Удача с переводом «Марии Стюарт» общеизвестна. А триумфальный успех ее премьеры в МХАТе вдохновил Б.Л. на цикл стихотворений «Вакханалия»:
…Все в ней жизнь, все свобода, И в груди колотье, И тюремные своды Не сломили ее.
… Эта тоже открыто Может лечь на ура Королевой без свиты Под удар топора.
… Перед нею в гостиной Не встает он с колен. На дела их картины Смотрят строго со стен.
Впрочем, что им, бесстыжим, Жалость, совесть и страх Пред живым чернокнижьем В их горячих руках?
Море им по колено, И в бездумье своем Им дороже вселенной Миг короткий вдвоем.
‹…›Были ли переводы истинным призванием Пастернака или были вызваны необходимостью, невозможностью полностью уйти в свое творчество? В последнее время он часто повторял, что перевод стал распространенным видом литературной работы, потому что позволяет существовать за счет чужих мыслей. А это особенно важно, когда своих мыслей высказывать нельзя. И потом: «…переводить, как оказывается, не стоит, все научились», – писал он близкому человеку.
В минуту раздражения как-то сказал: «Лучше быть талантливой буханкой черного хлеба, чем талантливым переводчиком…»
Как бы там ни было, именно перевод надолго стал для Пастернака основным источником существования.
Как-то принесли Б.Л. газету «Британский союзник». Во весь разворот было написано: «Пастернак мужественно молчит». Дальше в обширных статьях утверждалось, что если бы Шекспир писал по-русски, он писал бы именно так, как его переводит Пастернак; фамилия «Пастернак» чтима в Англии, где жил и умер отец Б.Л.; но как грустно, говорилось далее, что публикуются только переводы, что Пастернак пишет только для себя и узкого круга близких людей.
– Откуда они знают, что я молчу мужественно? – сказал Б.Л. грустно, прочитав газету. – Я молчу, потому что меня не печатают.
Но здесь мы выходим из тесного мира «нашей лавочки».
Наше «хозяйство»
Боря всегда предпочитал не вникать в проблемы повседневного быта. И потом, он очень надеялся на Бога, который за него разберется в путанице между мной и хозяйкой «большой дачи» и сам определит для него наиболее удобную форму жизни. Но Бог бездействовал, а жизнь шла, и нам самим приходилось почти вслепую искать какие-то формы существования.
Я опять возвращаюсь к отдаленным временам: мое освобождение в пятьдесят третьем году, буйные наши радости и, наконец, полное успокоение. Просто пришли к выводу, что жить будем вместе, в любой форме, как бы ни сложилась эта жизнь.
В пятьдесят четвертом году[5] на все лето я отправила маму с детьми к тетке в Сухиничи. И была рада, что нет рядом Иры – стало трудно скрывать новую беременность. Как отнесется к этому Ирина, я не представляла.
