Через десять минут Семенов переместился с казаками к другому дому, огляделся. Млава была пуста. Окна в домах плотно завешены, двери заперты, по булыжным покрытиям улиц стелется жесткая серая крупка, вызывающая ощущение пустоты и некого внутреннего онемения, холода. Захотелось забраться в какое-нибудь теплое место, плюнуть на войну, выпить пару стопок водки и закусить расстегаем, забыться. Крупка, низко стелющаяся по мостовой, вдруг поднялась вверх тяжелым столбом и рухнула прямо на людей. Семенов выругался, хлопнул коня плеткой, вынесся на середину улицы.
Вскоре он уже находился в центре Млавы, на широкой площади, украшенной старым обледенелым фонтаном; в углу площади высился угрюмый, со стрельчатыми черными окнами костел — хорошее место для наблюдения. Особенно для артиллерийского корректировщика, засекающего цели.
Сотник, пристроившись к стенке какого-то ларька, обитого крашеным железом, достал лист бумаги и написал на нем: «Млаву занял. Прошу подкрепления для преследования отступающего противника. В моем распоряжении остался один конный вестовой». Сложил бумагу в несколько раз, написал на ней «Г-ну к-ну Бранду», отдал Лукову:
— Гони в штаб бригады. Отдай это лично в руки начальника штаба. Понял?
Луков сунул донесение за отворот лохматой папахи и ускакал.
Сотник достал из кармана часы, открыл, даже не услышав их нежного малинового звона — не до того было, глянул на циферблат и огорченно покрутил головой — скоро начнет темнеть.
Серый мозготный день пронесся со скоростью пули — ветер, а не день, ураган, в котором нет ни четких очертаний, ни теней, все растворилось в нем. Иногда откуда-то сверху сыпалась мелкая колючая пыль, обдавала людей с головы до ног едкой стылой белью, приходилось продирать глаза, чтобы что-то увидеть. Было сыро и холодно, тянуло в тепло, за стол, Семенов давил в себе это желание и делался раздражительным.
Раздражало и то, что ни один из посланных им в штаб казаков не вернулся — разъезда, с которым Семенов выехал на задание, не стало, он его растряс на посыльных — люди растаяли вместе с донесениями. Непонятно, дошли ли они до штаба... Кто знает? Односторонняя какая-то связь получилась. Сотник раздраженно кутался в бурку, продолжая наблюдать за немцами.
И другое также вызывало в нем раздражение: если немцы — боевое охранение той же арьергардной роты — сейчас обнаружат его и вздумают напасть, то двумя саблями, своей и Никифорова, он не отобьется.
Помощи ждать было неоткуда, до своих далеко — он ушел за линию фронта в немецкий тыл верст на восемь, не менее.
Капитан Бранд — сухой, с гладко выбритым лицом и тщательно подрезанными висками — веером разложил перед собой донесения Семенова. Тщательно прочитал их и озадаченно качнул головой, соображая, все ли в порядке у этого Сотника с мозгами?
Он что, Семенов этот, нормальный мужик или нет? Лечить его не надо?
На голос начальника в кабинет заскочил старший помощник, штабс-капитан с высокими, как у Наполеона, залысинами и римским — опять-таки как у Наполеона — носом человек, тщательно следивший за своей внешностью я среди офицеров известный стремлением отличаться от других.
— О ком речь? О сотнике Семенове?
— О нем, любезном. Справный офицер или так себе?
— Семенов, Семенов... Человек он, конечно, без царя в голове, но нахрапистый.
— Своенравный, что ли?
— Будем считать, так.
— А у него не может быть... — Бранд повертел около виска пальцем, — не может быть слишком хорошо развита фантазия?
Старший помощник неопределенно приподнял одно плечом
— Кто его знает! Раньше вроде бы не замечалось. Война ведь штука такая: сегодня человек нормальный, а завтра, хватив немецких газов, неожиданно лезет на стенку, изображая таракана, либо, раздевшись до пупа, нарисовав на плечах кресты, всем сообщает, что он — немецкий генерал... А что, собственно, случилось?
— Да вот. — Бранд придвинул помощнику донесения Семенова. — Почитай. Особенно последнюю депешу. — Очень похоже на писательское сочинительство.
Старший помощник взял в руки последний листок, прочитал громко, со смаком, с выражением в голосе:
— «Млаву занял». — Брови у него дернулись, встали домиком, нос округлился» превращаясь в пуговку, будто у коверного комика. — Он занял Млаву? Хе-хе-хе! Во дает сотник! Он что, бочку сливовицы в брошенном шинке нашел и перебрал со своими казаками? Хе-хе-хе! «Прошу подкрепления для преследования отступающего противника. В моем распоряжении остался один конный вестовой». Один вестовой... А остальные где?
— Остальные здесь.
— Это дело, как говорят в милой моему сердцу Хохландии[13], трэба разжуваты. Надо послать к Семенову разъезд. С толковым офицером во главе. Он на месте во всем разберется — у вас будет точная картина того, что происходит.
— А вдруг этот сотник действительно занял Млаву?
— Исключено. Не верю. Целая дивизия уже столько дней топчется на месте, ничего не может сделать, казачью бригаду в помощь бросили — и вновь результат нулевой...
— Бригада в бой пока не вступила, — поправил своего помощника осторожный Бранд.
— Все равно... А тут на тебе — разъезд из двух носов и трех папах занял целый город. Не верю. Побасенки это из собрания сочинений господина Салтыкова-Щедрина. Болтовня!
— Хорошо. — Бранд придавил белыми ухоженными ладонями стол. — Посылаем к Семенову разъезд с толковым офицером.
Через четверть часа в Млаву поскакал казачий разъезд из пятнадцати человек во главе с корнетом Коншиным.
А Сотник Семенов в эти минуты пытался отбить у немцев русских пленных — девятнадцать человек в приморской драгунской форме, из которых четверо были офицерами. Пленные появились на безлюдной улочке недалеко от костела; были они измученные, ослабевшие, конвой окружал их крепкий, в два кольца, при конях и телегах, с пулеметом, и сотник понял — ничего он не сумеет сделать. Были бы при нем его люди — отбил бы. А так — увы. Только сам в беду попадет и разделит участь драгунов-приморцев.
— Эх, земляки, земляки! Как же вы так оплошали? — Он взял в рот кончик уса, с досадою пожевал его. — Тьфу! — выплюнул несколько откушенных волосинок, прилипших к языку, затем с лязганьем выдернул из ножен шашку и с силой загнал ее обратно. Покрутил головой, словно его оглушили, снова приложился к винтовке, целясь в офицера, ехавшего впереди конвоя на короткохвостом артиллерийском битюге, и опустил ствол: освободить этих людей он не сможет.
Выругался виновато: приморцев было жаль — попадут в какую-нибудь картофельную латифундию, либо давильню проса в Лотарингии, либо на выпасы поросят в Саксонии, либо того хуже — за колючую проволоку лагеря военнопленных и вряд ли выберутся оттуда до конца войны.
