И тут взгляд мой встретился с глазами Мустафы. Они были бархатными, теплыми, полными доброты и симпатии. Протянув ко мне руку, он согнул огромный указательный палец и поманил меня к себе. Вынув из бардачка пачку «Кента», пакетик фруктового мармелада «Харибо» и еще откуда-то добыв шоколадное рождественское яйцо «Киндер-сюрприз» в золотистой фольге, он все это протянул на гигантской ладони мне. Кто б мог подумать, что в этот холодный, заснеженный, ветреный день, первый день зимы, на перевале в самом сердце угрюмых гор, я ни с того ни с сего получу подарок, да не от кого-нибудь, а от голого турка!
— Послушай, — сказал он мне вполголоса. — Скоро тебе тут наверняка надоест. Тогда только скажи, я тебя с удовольствием отвезу на Балканы. Куда-нибудь в Салоники, к Дарданеллам или хоть в Текирдаг. Спрячу тебя в кузове, среди туш, жарко не будет, но выдержишь, если тепло оденешься. Там тебя никто не найдет.
— Тише, ради бога!
— Только заранее добудь шубу, потолще да потеплее. Я здесь каждый четверг проезжаю и заправляюсь на бензоколонке, знаешь, внизу, на шоссе север — юг. Можешь перехватить меня и в пути где-нибудь, только помаши. Но гляди, чтобы в тот четверг дождя не было: в мокрой одежде среди мерзлых туш нельзя прятаться. Ладно, теперь ступай, и храни тебя Аллах.
— Понятия не имею, что ты тут мне такое наговорил. И вообще я ни слова не слышал. Но язык, надо сказать, ты в самом деле знаешь.
— Пустяки. Просто выучил текст наизусть, вот и болтаю.
Амфибия ждала меня с заведенным мотором, с вибрирующей крышкой капота. Едва я устроился на сиденье, Кока Мавродин тронула машину, и мы медленно, то и дело буксуя в свежевыпавшем снегу, стали спускаться по серпантину в долину Синистры. Жуя мармеладки «Харибо», я посмотрел назад: между головами серых гусаков я увидел заснеженный перевал, где, все еще голышом, стоял, глядя нам вслед, Мустафа Муккерман. Наконец, за очередным поворотом, он скрылся из виду.
— Думаю, на Балканы звал, — бросила мне Кока Мавродин. — На греческое побережье, на Олимпиаду.
— Намекал вообще-то.
— Такие планы выкиньте пока из головы.
Спустившись вниз, амфибия снова свернула с дороги и двинулась по мокрым лугам, напрямик, срезая речные излучины. Доберманы, привстав, смотрели в окно, у серых гусаков бдительно поблескивали глаза, хотя смотреть вокруг было особенно не на что. У Коки Мавродин вспотел лоб; она попросила меня поправить шапку у нее на голове. Мы подъезжали к Добрину.
— Устрою я ему сюрприз как-нибудь, — сказала она. — Да еще какой! Проколю колеса, или что-нибудь в этом роде. Камеры распорю и выверну наизнанку. Чтобы у него навсегда пропала охота к нам ездить.
— Ишь, во сне видел… — подал реплику один из серых гусаков.
— По-моему, польские товарищи просто-напросто подшутили над нами, — заметил второй.
— А вам лучше бы помолчать!
Вскоре по шоссе промчался и сам Мустафа Муккерман на своем камионе, расписанным пальмами, обезьянами и единственной, уныло повисшей женской грудью. Конечно, амфибию, ползущую по стеклянистым от ледяного дождя лугам, он заметил издали — и долго сигналил, махая рукой. За ним вихрем вздымался снег, искрился, неся с собой зиму, в то время как он мчался вперед, к залитым солнцем Балканам.
К заготпункту, где я тогда жил, от добринской станции вела лишь узкая тележная колея: пункт стоял за деревней, на лугу, в одиночестве. У развилки Кока Мавродин затормозила, а когда я выпрыгнул из кабины, заглушила мотор.
— Не буду я ему прокалывать никакие камеры, — крикнула она мне. — Я сама лучше всех знала, что нет у него ничего. Так что не думайте про меня ничего такого.
— Я так и решил, что вы просто шутите.
— Если вы хоть чуть-чуть задумаетесь над тем, что видели, то сами поймете: все так и было договорено с польскими коллегами. Просто учебная тревога.
— Что говорить, я уж и сам догадывался.
— Ничего вы не догадывались. Эту информацию вы лишь сейчас узнали, от меня!
В эти часы по склонам хребта Поп-Иван в долину Синистры быстро спускалась зима. Со стрехи заброшенной мельницы, где устроен был заготпункт, еще струилась вода, но там же, на стрехе, уже начинали расти сосульки. Я хотел было развернуть шоколадное яйцо, полученное в подарок, посмотреть, что за сюрприз в нем спрятан; но сейчас, в конце осени, темнело рано, и я решил отложить это приятное дело на завтра. В темноте сеней я наощупь зачерпнул кружку бродящего фруктового сока, которым подслащивал свое ежедневное питье — денатурат, разведенный водой. И потом ушел в свой чулан; свет вечерами у меня был только внутри, в жилах, от выпитого на сон грядущий спирта.
Спустя какое-то время, проголодавшись, я размочил в разведенном денатурате немного грибов, холодные вареные картофелины. И не спеша стал сосать их, с радостью слушая, как играет в сосульках холодный ветер. Перед сном, по обычаю, встал коленями на подоконник и помочился во двор. Дождь, не дождь, а я так всегда поступал.
Но на сей раз оказалось, что я выбрал не лучший способ справлять малую нужду. Не прошло и минуты, как по сырым стенам заметался луч фонарика и, обшарив трухлявый пол между бочками, остановился на мне: я лежал на соломенном тюфяке в углу чулана. Передо мной стоял, весь мокрый, один из серых гусаков.
— Больше так не делайте, — сказал он тихо, но строго. — Коли надо поссать, мы в любое время проводим вас через двор. С нынешнего дня кто-нибудь из нас постоянно будет поблизости.
Я и сам бы мог догадаться: с этого дня я вхожу в число доверенных людей Коки Мавродин. Ведь я оказался причастным к ее тайнам, так что теперь серые гусаки будут оберегать и меня. Один из них уже стоял передо мной, воняя мочой.
На рассвете, бредя, в соответствии с правилами этикета, в сортир, что находился в углу двора, я обратился к нему:
— Ты ведь спать поди хочешь. Заходи, постелю тебе бумажный мешок, на нем и поспишь. Новый день начинается, отдохни немного.
— Нет, нет, — замотал он головой. — Вы чужой, откуда мне известно, зачем вы хотите меня спать уложить.
— Тогда считай, я ничего не говорил.
Приближалось утро; по склонам гор, словно свет, заливающий горы, вдруг прокатился собачий лай, а за рекой, у дороги, вокруг бюста Гезы Кёкеня, туман налился желтым свечением.
И снова лай. Когда на короткое время собаки смолкли, я услышал доносящийся с опушки вой Валентина Томойоаги, полковника и фотографа, которого я заменял в течение вчерашнего дня и которому был обязан дружбой Мустафы Муккермана.
6. (Муж Эльвиры Спиридон)Говорят, с утра встретить карлика — к счастью. В один из самых счастливых дней моей жизни, в тот день, когда ко мне переселилась Эльвира Спиридон, женщина с бархатным задом, я ранним утром встретил возле реки Габриеля Дунку. В Добрин-Сити, где в то время мы оба влачили наше существование, он был одним из немногих, кому позволено было держать в доме ножницы. Единственного настоящего парикмахера, сожителя Аранки Вестин, отсюда прогнали, так что я, когда очень уж обрастал, заходил стричься к карлику.
