1. (Зонтик полковника Боркана)За две недели до своей смерти полковник Боркан, отправляясь на инспекционный обход лесного хозяйства, вдруг позвал с собой и меня. И попросил, чтобы я глядел в оба, все вокруг подмечал, а особо присматривался к рябиннику: не появилась ли в округе перелетная птица свиристель? Была середина осени, кустарник вдоль дороги звенел чужими птичьими голосами.
Ежедневный обход обычно происходил так: полковник, который по должности был еще и инспектором лесных угодий, с утра наведывался в медвежью резервацию, спрашивал о состоянии дел, а на обратном пути поднимался на одну из ближайших гор и, составляя в уме отчет, неторопливо брел в дурманящей тишине, нарушаемой лишь далеким шумом бегущей по дну долины реки. Однако на сей раз все было по-другому: проложенными в чащобе узкими тропками, ориентируясь по оставленным горными стрелками геодезическим знакам, он прямиком направился к своему тайному наблюдательному пункту. Ходили слухи, что свиристели уже появились, а значит, близится и страшная лихорадка, которая каждую зиму посещает эти лесные края; лихорадку эту в зоне Синистра зовут, неведомо почему, тунгусским насморком. На голой вершине, куда привел меня полковник Боркан, у него было устроено что-то вроде каменного гнезда, выстланного внутри мягким мхом. Подойдя, он уронил в траву свой кожаный, на дождь со снегом рассчитанный зонтик, какие положены горным стрелкам, развязал тесемки плащ-палатки и удобно расположился на моховой подстилке. Снял он и форменную фуражку, бросив на нее, чтобы не унесло ветром, испещренный лишайником камень, и потом несколько часов кряду, почти не шевелясь — только ветер трепал седые волосы на его голове да уши подрагивали от холода — смотрел в бинокль в сторону восточного горизонта.
Вершина, торчавшая из середины темного ельника, была частью хребта Поп-Иван. С нее открывались бескрайние дали на той стороне границы: там, в синей дымке, набегали друг на друга гряды холмов, укутанные лесами. За самыми дальними холмами, наверное, где-то на украинской равнине, поднимался в небо густой черный дым, и горизонт на востоке — словно оттуда уже надвигалась ночь — застилал плотный лиловый полог. По мере того, как солнце поднималось к зениту, далекие краски тускнели; а когда долины вокруг залило опаловым послеобеденным светом, инспектор убрал бинокль и надел фуражку: инспекция была окончена.
Я так и не узнал, что он высматривал так долго в бинокль: может, порхающих свиристелей или другие признаки переползающего с куста на куст, приближающегося тунгусского насморка? Как не узнал, почему он в тот день взял к украинской границе не кого-нибудь, а меня, чужого в этих местах человека, простого заготовителя лесных плодов.
По дороге домой, когда мы спустились в долину, он спросил, не заметил ли я свиристелей. Вроде бы да, не то двух, не то трех, ответил я; ладно, сказал он, тогда пора заказывать вакцину и начинать прививки.
Мы были уже недалеко от казармы, когда полковник, опять уронив в траву зонтик — кстати сказать, он из горных стрелков был единственным, кто зимой и летом, в любую погоду ходил по лесам с зонтиком под мышкой, — снова вытащил из футляра бинокль. За рекой, по пожухшему осеннему травостою, куда-то шел человек, которого в здешних местах прозвали — красный Петух. Легкой походкой, с надменно вздернутой головой он шагал вдоль лесной опушки; на фоне темной хвои пылали под солнцем его ярко-рыжие волосы и борода. Полковник Боркан следил за ним в бинокль до тех пор, пока Красный Петух не исчез в золотой березовой роще. И потом тихо, доверительным тоном спросил:
— Скажите-ка мне, Андрей… Случайно вам тут не оставляли на днях кое-что? — И, встретив мой непонимающий взгляд, добавил. — Ну, пустяковину одну, для меня. Скажем, живую рыбешку?..
Вопрос был странный, и уж совсем странным выглядело огорчение полковника, когда я ответил: нет, никакой пустяковины никто у меня для него не оставлял. Но я бы наверняка забыл этот случай — если бы вскоре после того ко мне в заготпункт не заглянул человек, прозванный Красным Петухом. В руке он держал запотевший изнутри полиэтиленовый пакет, на дне которого, в лужице воды, билась, блестя чешуей, какая-то рыбешка, и пакет этот вместе с рыбой я должен был передать полковнику. Но полковника Боркана тогда уже не было в живых.
Народ в зоне Синистра жил смуглый или совсем цыганистый, блондины встречались редко, а рыжих и вовсе не было. Исключением считалась Бебе Тесковина, дочка буфетчика: ее волосы цвета спелой рябины издалека бросались в глаза, а потому ее знал каждый. Так что, если в окрестностях появлялся кто-то рыжий, всем было ясно: это — чужой; красить волосы в этих краях было не в моде.
Красный Петух показался сначала простым бродягой, чем-то вроде туриста-одиночки. Легкой своей походкой он пересекал поляны на склонах; огненная его голова, словно неопалимая купина, вспыхивала то тут, то там, возникая из черного сумрака ельников. Появился он в этих краях в середине осени, с первыми заморозками, когда поспел шиповник; однажды утром следы его резиновых, не здешнего производства сапог протянулись темной цепочкой по тропе, густо посеребренной инеем.
Был он щуплый, поджарый; говорил одинаково плохо и по-украински, и по-румынски, и по-венгерски, и по-немецки; и вообще, надо думать, не знал как следует ни одного языка из тех, что в ходу в зоне Синистра. И походка его была такой спесивой и самоуверенной, что сразу чувствовалось — он не местный. К тому же все свое время он проводил в горах или на берегу Синистры, как бы показывая: он лишь затем бродит тут целыми днями, чтобы любоваться окутанными туманом горными кручами, громоздившимися вокруг.
В окрестностях Добрина, где рыжий пришелец, по всей очевидности, считал нужным появляться чуть ли не каждый день, русло Синистры делилось на бесчисленные протоки, а склоны хребта Поп-Иван изрезаны были крутыми ущельями. Здесь, по нагромождениям скал, по каменным осыпям и обрывам, поднимаясь к самому гребню, тянулись опутанные колючей проволокой стальные столбы, бетонные опоры, сторожевые вышки, нашпигованные минами-ловушками рвы: по хребту проходила государственная граница. В этом непроходимом лабиринте рвов, заграждений и укреплений был лишь один-единственный узкий, как щель, проход: по тесному, продуваемому всеми ветрами ущелью бежала старая грунтовая дорога, которая, вскарабкавшись вверх, переваливала на другой склон хребта, туда, где светило чужое, заграничное солнце.
Дорогу в ущелье перегораживал желто-голубой шлагбаум, рядом с ним стояла крохотная сторожка, а чуть в стороне — замызганная палатка, набитая дрожащими от холода солдатами. В зоне Синистра это был единственный действующий контрольно-пропускной пункт; но и здесь шлагбаум поднимался лишь раз в неделю, по четвергам, в утренние часы. В этот день пограничные патрули обменивались визитами, чтобы, под предлогом укрепления дружбы двух армий, посмотреть, что делается на другой стороне. В те же часы границу могли пересечь два-три гражданских автомобиля, у которых было официальное разрешение пользоваться этим маршрутом.
