Если удавалось полежать вот так, устроив ноги на подлокотник дивана, голова ниже ног, пепельница рядом, поближе к левой руке, на ковре, свободно текут мысли о той девушке… о любой девушке из тех, что красуются на плакатах в клубах: высокая грудь, узкие мальчишеские бедра, тонкая гибкая талия… Иногда он вздрагивал и просыпался, в голове еще горит огонь пригрезившихся фантазий, спина влажная от пота после чересчур глубокой дневной дремы… Что ж, для таких случаев есть универсальный рецепт — ледяной кофе. И, слава Господу, есть кому его приготовить.
Что может быть прекраснее чашки ледяного кофе с капелькой, только капелькой сливок? И как он жалел тех, «еще не отлученных от груди», как он их про себя называл, которые на одну часть кофе вливали две части молока.
Ледяной кофе. Капля сливок. Спасибо, без сахара, день и без того жаркий. Влажное полотенце, чтобы протереть шею, и еще одно, сухое. Носовой платок из бокового кармана заткнут за ворот рубашки.
Принесут кофе, он вернется за стол, выкурит сигарету, и письма почти готовы. В награду — неторопливая сортировка по двум стопкам, сюда письма, сюда конверты, а потом превращение двух стопок в одну — стопку готовых к отправке писем, ожидавших последнего шага — марок. И вот тут-то наступал заключительный аккорд. Ибо эта короткая, тревожная, но доставляющая несравненное удовольствие немая сцена была своего рода прощанием, разве нет? Да именно прощанием. После которого надо будет идти домой.
СУД
Ему приходилось слышать еврейское проклятие: «Чтоб пришлось тебе, невиновному, судиться». Теперь он понял его значение.
Он понял, что неправая сторона могла утверждать (и утверждала) что угодно, обращаясь по своему усмотрению с законами вероятности и логики, в то время как пострадавшая, несправедливо обвиненная, сторона могла прибегнуть лишь к скучному факту своей невиновности и понесенного ущерба. Состязание сторон, судебный процесс, все это было, по сути, развлечением, зрелищем, а он, обвиняемый, пользовался презумпцией невиновности не больше, чем любой непопулярный человек в любое время.
Суд в его случае стал инверсией закона о презумпции невиновности: он был не только признан подозреваемым, не только обвинен (отрицалась сама возможность ошибки, содержащейся в презумпции невиновности), он был заведомо сочтен виновным. Он уже был виновен, а суд существовал исключительно для того, чтобы продлить во времени развлекающее публику наказание и утвердить его под другим именем.
Пуританская этика привела к типично американскому ханжеству, отрицающему потребность в развлечениях. Поэтому приятные, доставляющие удовольствие действия назывались Служением Высшему Благу, сам факт получения от них удовольствия отрицался, и за это отрицание шла отчаянная борьба. А удовольствие, извлекаемое из публичного акта, было тем больше, чем мрачнее и отвратительнее оказывалось деяние в глазах общества.
В 1854 году в Болонье заболел еврейский мальчик. Няня, католичка, опасаясь за бессмертную душу ребенка, втайне крестила его. Потом она рассказала об этом своему священнику на исповеди, и церковные иерархи прослышали о крещении. Мальчик выздоровел, но епископ Болоньи, придя в ярость от мысли, что отныне христианский мальчик воспитывается в еврейской семье, велел выкрасть и спрятать мальчика. И никакое давление со стороны семьи, друзей, мирового еврейского сообщества, иностранных глав государств не заставили церковников вернуть ребенка.
В таком случае даже утверждение, что существуют семейные «права», предполагает наличие противоположной точки зрения. Но не будь противоположной точки зрения, похищение ребенка лишилось бы своей ценности как повода для развлечения и превратилось бы просто в отвратительное преступление.
Теперь он понимал, в чем заключается еврейское проклятие.
ПАМЯТЬ
Шорох вентилятора в тот момент, когда она стояла в его кабинете, мешался с другим воспоминанием.
Раввин сказал, что, когда человек изучает Тору, читает одни и те же главы в одно и то же время, год за годом, смысл текста начинает меняться; но поскольку текст остается прежним, значит, меняемся мы сами.
Но каждый раз, когда он вспоминал о той субботе, он вспоминал и о девушке, и в памяти возникало одно и то же: шорох вентилятора, вздувавшего ее подол. Она стоит и просит выдать ей жалованье. Ветер треплет платье, и до него доносится запах немытого тела.
Может, этот запах со временем становится в его памяти ярче и сильнее? В тот самый момент он подумал, в каком оказался бы затруднении, если бы ему пришлось заняться сексом с девушкой, от которой так сильно пахнет потом. По всей видимости, память не удержала эту мысль, потому что, когда они пришли и спросили его: «Вы знаете эту девушку?», он ответил отрицательно. И когда ему сказали: «Она работает на конвейере», он тоже не вспомнил ее.
— Там так много девушек, — сказал он.
— Но эта на удивление хорошенькая.
— Правда? — Он пожал плечами.
Нет, не для того, чтобы подчеркнуть свое безразличие, это была, как он считал, совершенно естественная реакция. И не для того, чтобы сказать: «Вы так считаете, допустим. Но у меня на этот счет может быть другое мнение». Нет.
И никакого подобострастия, услужливости. Он не говорил: «Вы же знаете, мне не положено обращать внимание на ваших хорошеньких женщин», — но, оглядываясь назад, он, такой сдержанный, корректный, осмотрительный — не игнорирующий того факта, что речь шла о (как он его охарактеризовал для себя) «сложном вопросе», — но не лишенный достоинства, он настаивал на своем праве не проявить интереса к хорошенькой женщине. Вот он и пожал плечами.
«Она была очень хорошенькая», — сказал полицейский, будто подразумевая, что… «Что подразумевая? — думал он. — Что любой мужчина мог захотеть изнасиловать и убить ее?»
Нет. Он пожал плечами. Он действительно ее не помнил.
Почему ее запах внушал ему такое отвращение? Почему он вообще обратил на нее внимание? Уж очень хорошенькой она точно не была.
«Дешевые у них понятия о красоте, — думал он. — Да и как могло быть иначе?»
Но потом он понял, что они заметили. Заметили раньше, чем он сам. По тому, как он пожал плечами. Сознательно он не помнил ее, но они сумели прочитать то, что хранилось в его памяти, скрытое от собственного сознания. Возможно ли это?
Да. Он вспомнил ее. Позднее. И рассказал им. Обо всем, кроме запаха.
Кроме запаха. Он знал — расскажи он про запах, его точно повесят.
Ее засаленное платье выглядело таким жалким. К вентилятору была привязана желтая ленточка. Эта трепетавшая ленточка казалась чище, чем ее изношенное синее платье. И зачем, черт возьми, она смотрела на него? Он ведь уже заплатил ей. Почему она не уходила? И что ему было за дело до этого? Разве он в ответе за каждую девушку на фабрике?
Они считали, будто за ним утвердилась слава развратника. Сначала одна девушка, потом вторая рассказали о том, как он к ним приставал. Упоминали о событиях, которых не происходило и не могло произойти. Но в их устах все звучало очень правдоподобно.
