Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
После этого Ежов окончательно вышел из себя, подскочил к стоявшей в то время у дивана Хаютиной-Ежовой и начал ее избивать кулаками в лицо, грудь и другие части тела. Лишь при моем вмешательстве Ежов прекратил побои, и я увела Хаютину-Ежову в другую комнату. Через несколько дней Хаютина-Ежова рассказала мне о том, что Ежов уничтожил указанную стенограмму.
В связи со всей этой историей Ежов был сильно озлоблен против Шолохова, и когда Шолохов пытался несколько раз попасть на прием к Ежову, то он его не принял. Спустя примерно месяца два с момента вскрытия обстоятельств установившейся между Хаютиной-Ежовой с Шолоховым интимной связи Ежов рассказывал мне о том, что Шолохов был на приеме у Л. П. Берии и жаловался на то, что он – Ежов – организовал за ним специальную слежку и что в результате разбирательством этого дела занимается лично И. В. Сталин. Тогда же Ежов старался убедить меня в том, что он никакого отношения не имеет к организации слежки за Шолоховым, и поносил его бранью…»
Не пожалела Гликина красок для Жени Ежовой. Хотя той уже было все равно. В октябре того же 1938 года она легла в подмосковный санаторий. Диагноз как приговор – «астено-депрессивное состояние». 21 ноября Ежова скончалась. В акте о вскрытии тела записано: «Труп женщины 34 лет, среднего роста, правильного телосложения, хорошего питания… Смерть наступила в результате отравления люминалом».
Тогда Ежов еще не был арестован, а только передвинут в наркомы водного транспорта. Поэтому похоронили Евгению Соломоновну Ежову как жену наркома, на Донском кладбище в Москве. Несчастливо завершился ее салон.
А Ежов, арестованный в апреле 1939 года, даже в следственной тюрьме, избитый и сломленный, исходил ревностью к своей жене Евгении, уже ушедшей из жизни. На допросах он мстил ей. Мстил за ее любовников, за ее добрый женский нрав, за ее однажды пойманный взгляд, который будто говорил стеснительно и жалостливо: да, я знаю о твоей извращенной мужской неполноценности. И тогда он попросил у следователя бумагу и накатал показания на восемнадцати страницах, где описал свои любовные похождения и половые связи с подругами жены. При этом суетливо заметил, что она знала об этом, так же как он о ее любовных похождениях с писателями и журналистами, собиравшимися в его квартире.
И дальше он лепит то, что от него ждут: «Каждый из нас жил своей интимной жизнью, а связывали нас только общие шпионские дела». Что с нее уже взять? Она уже в могиле, поэтому угодим следствию, настаивающему на тезисе о совместном шпионстве. Ежов развивает его: второй муж ее – Гладун, конечно, английский агент, и она вышла за него по требованию английской разведки. А потом, став моей супругой, она и меня втянула в эту шпионскую сеть.
Эх, Женя, Женя. Каких только собак на нее мертвую не навешали! Все, что можно, что требует следствие. Она не ответит, ее уже не расстреляют.
Больше всего Ежов не мог ей простить Бабеля и Шолохова. Бабеля, которого он привечал в своем доме. Тот работал над романом о ЧК, и ему необходимо было понять внутренний мир чекистов. Общение с Ежовым и его коллегами – какой подарок для писателя на свободе. Но для Ежова Бабель – это любовник жены, выпытывающий у него подробности душевного состояния чекиста. И когда следователь с кровавой славой по фамилии Родос, по заданию Берии возводивший «„ежовское“ дело», потребовал назвать сообщников по антисоветской заговорщицкой организации, Ежов в числе первых назвал Бабеля.
– На основании моих личных наблюдений, я подозреваю, что дело не обошлось без шпионских связей моей жены с Бабелем, с которым она знакома с 1925 года. И моя жена пыталась скрыть от меня эту шпионскую связь с Бабелем.
Бабеля арестовали 16 мая 1939 года.
Но с Шолоховым у Ежова не вышло. Ростовские чекисты получили ежовское указание разоблачить и ликвидировать Шолохова как врага народа. Разработали целую операцию. Некто инженер Погорелов из Новочеркасска должен был войти в доверие к Шолохову, пообщаться с ним, а потом заявить, что тот готовит восстание казаков на Дону. Так планировал в общих чертах операцию Каган, заместитель начальника Ростовского управления НКВД. Но не на того поставил, просчитался. Погорелов пришел к Шолохову и все рассказал: и как того арестуют, и как повезут, и как пристрелят по дороге. И Шолохов тут же садится писать письмо о проделках местных чекистов. А потом, не теряя времени, хитрым маршрутом на товарняке отправляется в Москву, чтобы через Поскребышева (помощник Сталина. – Э. М.) передать это письмо вождю. Вышло все удачно. В Москве ждал аудиенции несколько дней. Наконец пригласили. В кабинете Сталина уже находились Молотов, Ежов, Погорелов, секретарь Вешенского райкома партии Луговой и ростовские «энкавэдэшники», среди которых и изобретательный Каган.
Сталин вперил немигающий взгляд в Погорелова. Тот не смутился: «Я говорю правду. Вот у меня бумага, где Каган все изложил. Провокаторы они, товарищ Сталин!»
Каган бледен как простыня, лепечет: «Да, я писал».
А Сталин итожит: «Дорогой товарищ Шолохов, напрасно вы подумали, что мы поверили бы этим клеветникам».
А дальше жест истинно иезуитский. Подозвал Ежова.
– Ну, что, Николай Иванович, будем снимать с него кавказский поясок? – кивает на Шолохова.
Осклабился Ежов, да тут же смыл ухмылку. Тон Сталина не сулил хорошего.
– Выдающемуся русскому писателю Шолохову должны быть созданы хорошие условия для работы.
И Ежов понял: Шолохов ему не по зубам. А Сталин еще больше утвердился в мысли, что Ежова нужно убирать, он перешел грань и уже не соображает, что делает в своей преданности. И через несколько недель предложил назначить его наркомом водного транспорта по совместительству. Плавный вывод под расстрел начался. Время массовых репрессий кончилось, вернулась эпоха выборочных.
Но Женя Ежова ничего этого уже не ведала.
Герои и жертвы борьбы за женственность в большевистской России (20–30-е годы)
От середины двадцатых сексуальное напряжение в Советском Союзе становилось осязаемым. Его можно было пощупать. Новая экономическая политика и призывы Коллонтай к сексуальной свободе делали свое дело. Мода и косметика отчаянно «работали» на секс.
На юге сексуальный стиль диктовал Ростов. Казачки из станиц Волги и Дона, приехавшие учиться в этот южный загадочный город, попадали под его обаяние. Только что отошли короткие юбки, и открытие улицы – молодые женщины в обтягивающих и наглухо закрытых длинных платьях, белых с бегущими вдоль тела голубыми полосами. А от ворота до низу сплошная череда пуговиц, что держали это привлекательное одеяние. «Мужчинам – некогда» – так его окрестила улица. Женщинами в струящихся платьях, в ажурных чулках, со стрижкой под мальчика, с сочными южными губами, все равно залитыми помадой, терпко пахнущими – такими женщинами блистал Ростов. Зажиточными женщинами, порожденными новой экономической политикой.
Но пролетарки и крестьянки с казачками смотрели на них не с классовой ненавистью, а с завистью. Ненависть размягчали шелковые чулки, лакированные туфли, помада и пудра. Пролетарки и крестьянки тоже хотели этого. Рабочая девчонка с Путиловского завода в Ленинграде за модные туфли отдается без особых терзаний – всего за 40 рублей по курсу 1924 года. А шолоховская Лушка, двадцатипятилетняя казачка с хутора Гремячий Лог, заказывает из Новочеркасска не круглые, стягивающие икры резинки, а городские, с поясом, обшитые голубым. «Чужих, Макарушка, нету, – это она мужу, твердокаменному коммунисту. – Нынче чужой, а завтра, ежели захочу, мой будет».
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
