Фрёкен Юдит суфлировала, сидя на стуле перед первым рядом. Родители аплодировали каждой до конца произнесенной реплике.
Все было распланировано до минуты, но все пошло не так, как задумано. Еще в аэропорту всю группу арестовали два жестоких констебля (Юнатан Фридкин и Яэль Софер). Меня и пилота приговорили к смертной казни. Во втором акте наказание смягчили под давлением Запада (Адам Кацман и Ариелла Мойшович).
Протесты могут помочь. Это была основная мысль постановки. Для тех, кто не сумел понять это из действия, может быть, дошло, когда все участники после окончания спектакля вышли на авансцену и прочли это каждый по своей смятой бумажке.
Мы подписывали письма в советское посольство. Рисовали и сочиняли ободрительные приветствия. Мужественные волонтеры перевозили секретную почту. Один раз в такой роли выступили мама с папой. Они контрабандой ввезли молитвенники. Подняв трубку телефона в гостиничном номере, они услышали странный щелчок. Фотография, сделанная в поездке. Заснеженный мост. Мама в светло-коричневом пальто с огромным воротником. Папа в длинном пальто и меховой шапке.
Александру посадили рядом с Санной Грин. Фрёкен Юдит кивнула Кацману, который поднялся и уверенно шагнул к кафедре с толстой пачкой бумаг в руке. Я уставился Александре в затылок в надежде, что смогу в нее чуть-чуть влюбиться. Об остальных девочках в классе нечего было и думать. Может, потому, что я их слишком хорошо знал. Может, потому, что они были мещанками. По крайней мере так мама отзывалась об их матерях. Как-то вечером мы с Миррой наблюдали, как мама разбирает платяной шкаф. Она показывала нам свою старую одежду, морщась от подозрительности на грани ненависти. Неужели я действительно могла такое на себя надеть, говорила она. Я с ума сошла. Это в стиле Фанни Грин. Из всех насмешливых оскорблений, которыми она осыпала старые вещи, «Фанни Грин» вскоре оказалось самым тяжким. Это было не столько имя, сколько кодовое обозначение занавесок, маленьких машин, неполного рабочего дня, встречи с девочками в среду для сбора средств и кошерная жизнь в четверг после обеда, и я видел, что маме доставляет удовольствие заталкивать «зараженные» вещи на самое дно черного мусорного мешка.
Я немного побаивался родителей Санны Грин. Однажды ее папа случайно услышал, как я сказал Санне, что не считаю фокусника Морриса Мейера настоящим волшебником. Он только и умеет, что надувать шары и завязывать их в различные фигуры. Он выступал на всех детских праздниках, которые устраивала община, и каждый раз делал одно и то же. Ловко, конечно, но это не волшебство. Саннин папа ухмыльнулся на переднем сиденье. А я могу объяснить, как это получается? А я сам пробовал так делать? Вот он пробовал, и шары лопались, чтоб я знал. Когда обычные люди пытаются превратить эти шары в животных, от шаров ничего не остается. Как ему удается, что эти проклятые тонкие шары не только не лопаются, но и становятся то одним фантастическим зверем, то другим, он не понимает. А если что-то нельзя понять, значит, это и есть волшебство.
Нет, господин Грин, вы не правы. Для волшебства нужна магия, что-то скрытое, то, что внезапно возникает из ниоткуда, сюрприз, а это последнее, что можно сказать об искусстве Мейера. Вот что бы я хотел сказать в тот день в темно-синем «Опеле», но мне пришло это в голову гораздо позже.
* * *
После урока фрёкен Юдит остановила меня и велела зайти к раввину.
Дверь была приоткрыта. Я медленно распахнул ее и остался стоять чуть-чуть за порогом, не зная, что делать. Раввин продолжал работать за письменным столом, не обращая на меня внимания. Через какое-то время он пробормотал нечто нечленораздельное, но, во всяком случае, дал понять, что заметил мое присутствие.
Я сел на синий офисный стул и стал осторожно вертеться из стороны в сторону. Комната была настолько мала, что не удавалось сделать полный оборот. Если я поворачивался вправо, то почти сразу же ударялся коленями о стену, а если влево, то задевал ногами нижнюю полку книжного стеллажа.
Письменный стол занимал почти всю комнату. Груды молитвенников, газетные вырезки, свисавшие со стола. По столешнице катались тубы с лекарством от головной боли, и из капсул сыпался порошок. Посреди всего этого стояла пишущая машинка, по которой раввин со злостью колотил одними указательными пальцами. На нем была белая рубашка, круглые очки и черный жилет. Подбородок украшала черная курчавая борода с седыми волосками. Иногда он вырывал бумагу из машинки и комкал ее. Пока он писал, он все время бормотал и ругался. Как они могут expect[32]от него, что он все успеет? Колонки в общинной газете. Финансовые переговоры с правлением общины. Экуменистические посиделки со священниками и имамами.
Зазвонил телефон. Раввин не ответил. Он собрал груду бумаги в пачку, ударив короткой стороной о стол, и отодвинул в сторону стопку брошюр, которая мешала добраться до степлера. И только тогда он по-настоящему осознал мое присутствие. Он наклонился над столом, взъерошил мне волосы, откинулся назад, объяснил, почему попросил меня зайти, и задал несколько вопросов. Тут опять зазвонил телефон. Раввин взял трубку, произнес: Later Sarah darling, later[33], положил трубку и опять задал вопросы, на этот раз медленнее и с большим количеством шведских слов, как будто те ответы, которые я ему только что дал, так его обескуражили, что он решил, что произошло недопонимание.
«Я-коб, — он озабоченно поглядел на меня, — я должен сказать»…
Его жена звонила, потому что они не могли иметь детей. Когда я готовился к бар-мицве, меня часто просили выйти в коридор. I need a moment here Jay[34], просил он, а потом сквозь дверь я слышал, как он говорит мягким понимающим голосом. Yes Sarah. No Sarah. I feel that way too Sarah[35].
… за всю мою жизнь… думаю, что никогда не видел anyone[36]…
Не могут иметь детей. Скандал. В семье раввина, г-н Вейцман, один ребенок должен дергать Вас за штанину, другой карабкаться по свиткам Торы, а остальная орава играть у Вас в бороде в прятки.
…so unaffected[37].
Раввин снял очки, протер их изнанкой жилета и рассмеялся, больше, похоже, от смятения, чем от радости. Опираясь локтями о стол, сложил ладони у носа. Посидев какое-то время совершенно неподвижно, он наклонил ладони вперед и спросил, знаю ли я, для чего нужен раввин.
В отличие от вопросов, которые он задавал раньше, этот вопрос застиг меня врасплох. Я осторожно пнул под столом клетчатую корзину для бумаг, и она опрокинулась. На края корзины был натянут полиэтиленовый пакет. Среди смятых бумаг торчал огрызок груши.
