— Ты был сегодня в Египетской библиотеке? — спрашиваю я. Он царапает палкой землю, оставляя в пыли змеящийся след.
— Был.
— С какой целью?
— Читал книги. — Он поднимает кустистую седую бровь, как будто хочет сказать: я ожидал от тебя большего.
— Кого же ты читал? Может быть, Иерокла?
— Не сегодня. Других. Сенеку. К нему я всегда возвращаюсь. Так же, как и к Марку Аврелию. Они обращаются к людям нашего возраста.
Его лицо напоминает маску. Так же, как и мое. Его палка чертит в пыли какие-то линии.
— И что же они говорят? — спрашиваю я.
— Как глупо удивляться вещам, которые происходят вокруг.
Палка останавливается.
— Представь себе то, что я видел в своей жизни. Гражданские войны и мир. Иногда один император, иногда сразу несколько, иногда ни одного. Причудливый культ, осуждаемый одним императором, возрождается другим, императором-три-умфатором. Все меняется… даже боги.
Неужели он думает, что перед ним семнадцатилетний мальчишка? Я знаю все эти уловки и не допущу, чтобы он отвлек меня от сути, изображая из себя глубокого старца.
— Сегодня в библиотеке умер один человек.
Его лицо даже не дрогнуло.
— Александр из Кирены. Ты знал его? — продолжаю я.
— Он был другом императора. Одно только это делает его достойным известности.
Меня восхищает двусмысленность его слов. Одно только это или же есть что-то другое? Мы оба знаем, какие вещи он может говорить обо мне за моей спиной.
— Ты видел его там?
— Библиотека — не общественные бани. Я не ищу там общества.
— Когда ты ушел из библиотеки?
— Когда от моего стола удалилось солнце. — Симмах проводит рукой по глазам. — Мое зрение уже не такое острое, как когда-то.
— Уходя, ты знал, что Александр мертв?
— Конечно, нет. Иначе я бы там задержался.
— Чтобы посмотреть, что произошло?
— Чтобы не выглядеть виновным.
Пауза. Взгляд на рыбу в бассейне, застывшую в неподвижности, как и отражения в воде. Дом Симмаха находится рядом с Виа Мези, главной дорогой Константинополя, однако стены в нем толстые и хорошо защищают от уличного шума. Я слышу, как в комнатах слуги доливают масло в светильники, как ставят на столы посуду. День клонится к вечеру. Солнце повисло уже так низко, что заглядывает под край портика, заливая фрески и статуи жидким золотом. Мой взгляд скользит по ним и останавливается.
— Кто это?
Я делаю два шага к бюсту, привлекшему мое внимание, но голос Симмаха опережает меня.
— Иерокл.
Неужели я слышу удивление в его голосе? Или он ожидал, что я его замечу?
— Ты читал его? — спрашивает он. — Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.
Я невнятно повторяю старую банальность Константина.
— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.
— Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, — поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: — Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.
Я вежливо перевожу разговор.
— В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.
Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.
— Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? — Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. — Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.
— Все знают о твоем отношении к христианам.
В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6]не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.
— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. — Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен — такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.
— Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.
Симмах ударяет палкой о землю.
— Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!
Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки — юношеская грация и беззаботность — придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.
Симмах заставляет себя побороть гнев.
— Это Гай Валерий, — представляет он меня. — А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.
Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.
— Ты был сегодня в Египетской библиотеке?
Я стараюсь задать свой вопрос как можно более бесстрастным тоном, однако у Порфирия, похоже, достаточно хороший музыкальный слух, чтобы уловить нотку подозрения.
Он вопросительно смотрит в мою сторону.
— Разве это преступление?
— Там был убит человек, — поясняет Симмах, сопровождая эти слова тяжелым взглядом. Что в нем читается — предостережение?
Похоже, Порфирий этого не замечает. Он смеется, как будто старик отпустил забавную шутку. Заметив, что мы не поддержали его смех, он умолкает и поочередно смотрит на нас.
— Но я тоже там был! — с нажимом восклицает он. — И ничего не слышал.
— Что ты там делал?
— Приходил встретиться с Александром из Кирены.
Я жду, когда он почувствует на себе мой пристальный взгляд. Долго ждать не приходится.
— Нет!
Порфирий явно растерян. Он отшатывается от меня, как будто сам получил удар. Затем вскидывает руки. Каждое его движение нарочитое, преувеличенное, как у актера на сцене. Но даже если Порфирий и актер, видно, что он искренне опечален.
