Поэтому он пожевал пересохшими губами, сглотнул юр- лом, в котором стоял тяжёлый, горький комок, и спросил, страшась и надеясь получить ответ на этот столь мучающий его вопрос:
— Почему?..
Пришедший несколько мгновений молчал, и к обоим вплотную подступила напряжённая, ожидающая тишина.
— Ты бывал в Галерее? — спросил гость, и голос его на сей раз был холодно-спокоен, подобен пению альта в ледяных коридорах сковавшей тёмный замок зимы.
— Старик, не в силах ответить, кивнул.
Гость налил молоко из кувшина в продолговатый и ребристый, толстостенный стакан, подал ему.
— Там собрано лучшее, что есть в музыке, картинах и скульптуре. Все, отражающее древний, старый, нынешний и будущий мир. — Он поднял бокал и отпил плавно качнувшегося вина.
— Ты видел картины Лаана, Лины, Сиара? Тонкое, воздушное, светлое и вместе с тем строгое мастерство?.. — Голос Его, светлый и звучный, неслышно пел мелодию потерянной весны. — Среди людей им нет равных. Никто не смог даже подобраться к исчерпывающей точности, сквозящей в каждой из их картин, никто не смог остаться так радостен, сказочен и печален. — Пришедший посмотрел на солнце, в нескольких местах тонкими лучиками пробивающееся сюда. Капюшон сполз на плечи, открывая ниспадающие чёрные волосы, отливающие синевой. Глаза его ярко блеснули переливчатым серебром, светлая кожа словно озарилась изнутри сиянием живого божества.
— Рядом с ними работы людей выглядят лепнинными и нелепыми, неряшливыми и сладострастными. В них чувствуется яркость и ярость, видна мешанина цветов, постоянная погоня за ускользающим из рук. В каждой из них заключены убогость миропредставлений, скоротечность радости и расцвета, бегство от преследования и постоянный страх... Что могло бы случиться, если продолжать сравнивать нас?
— Явственное понимание, — поднимая опущенную голову, не задумываясь, ответил старик, глядя в Его глаза. — Есть младшие и старшие, низшие и высшие. Может ли быть иначе? Могут ли те, кто живёт больше, чем пять поколений людских, кто связан с тайными науками от рождения и постигает их втрое быстрее, чем самые способные из людей, кто созвучен этому миру, будучи рождён в его юности одной из Троих Творцов — Прекраснейшей, — могут ли они не быть совершеннее нас?.. — Старик осторожно, медленно вдохнул. — Было бы глупо и жестоко для себя и собственных детей не согласиться, смириться с этим раз и навсегда.
Высокий эльф, сидящий перед человеком и всматривающийся в его глаза, медленно встал, обтекаемый мрачносиним, почти чёрным плащом, ниспадающим на светлый каменный пол, и повернул тонко очерченное лицо к светлому, ласково-тёплому лучу.
— Ты смотрел когда-нибудь на картину Риссона «Бежевые птицы»? — спросил он, тонкой рукой касаясь хрупкой цветочной грозди и подставляя её под свет.
— Нет, — опуская стакан на стол, отрицательно покачал головой старик. — Не помню.
— Коричневые холмы в обрамлении бурых лесов. Небо, клубящееся грязью и обрывками сгустившейся пыли. Желтоватые крапинки цветов. Чёрные ветви мёртвого дерева, стоящего ближе других. И бежевые птицы, чистящие перья, суетящиеся, спорящие друг с другом за каждое из удобных мест... Но это не все. Внизу, в центре сухой прогалины, стоит, задрав лысеющую голову и сжимая в руке изорванную шапку, одинокий, ободранный и грязный старик, в глазах которого отражаются изумление и восторг. По лицу его текут слезы. Он смотрит так пристально, так страстно, что рано или поздно мы, видящие картину минуту за минутой, день за днём, находим среди сотни птиц этого странного, маленького, жалкого в своей беззащитности, в своём испуге птенца, разевающего рот, со взглядом, полным дикого страха, — внезапно заметим, что перья его светлее, чем у всех остальных. И даже больше. Присмотревшись, мы увидим, что только в его оперении есть единственная в этой картине белизна. И старик, стоящий под деревом, случайно встретивший в мире коричневой грязи незапятнанный белый цвет, поражён им. Он замер, не в силах пошевелиться, слезы текут по его лицу, он умирает и рождается каждый миг, что мы смотрим на него... — Эльф прерывисто, едва слышно вздохнул, опустил взгляд на хозяина усадьбы. Помолчал.- В чем смысл этой картины? — спросил он, не отводя взгляд.
Тот неосознанно пригладил седые клочком торчащие волосы нетвёрдой костлявой рукой. И ответил — тем, что было у него на душе.
— Страх безнадёжности всей прожитой жизни... владеет им, — прошептал он, с трудом шевеля сухим языком. — Посреди умирания он увидел расцвет. Рад, что хотя бы где- то, вдали от него, ещё существует настоящая, прекрасная жизнь. Он чувствует, что так в его жизни был хоть какой- то смысл... Быть может, своим трудом он хотя бы отчасти дал птенцу возможность родиться белым. Он мечтает, что белый птенец вырастет и проживёт жизнь так, как не удалось ему. Поэтому он плачет.
Пришедший молчал несколько минут, думая о чем-то своём. Длинные тонкие пальцы его осторожно гладили нежно-розовое соцветие плюща.
— Эта картина подобна зеркалу из сотни неровных кусков, в каждом из которых отражается своё, — сказал он потом. — В ней художник-человек запечатлел основы человеческих страстей. Жалость и уничижение, восхищение, радость и эгоизм. Жизнелюбие и страх. Взрослый эльф никогда не смотрел бы на птенца так, как смотрит на него человек. Чувствующий подступающую старость, улыбнулся бы, увидев далёкую юность так близко. В нем не было бы зависти, поглощающего недообладания и горечи, из-за смешения с которой так плачет восхищением и счастьем этот старик. В древних Высоких не было той ненависти к смерти, что многим из нынешних привита людьми, смешение с миропониманием которых так неизбежно. Человек всегда живёт, взирая на мир несовершенными глазами однодневки. Он рассматривает все вокруг торопясь, не успевая осознать увиденного, и почти никогда не успевает набраться того покоя, который Лаану и Сиару позволял творить, не заботясь больше ни о чем; его ведёт осознание смерти. Во всех помыслах и делах человеком руководит, помимо основных чувств и мотивов, одно: постоянное непонимание и сплетённый с ним, пронизывающий всю человеческую жизнь, — страх.
Эльф снова вздохнул, но неожиданно улыбнулся, опуская руку от цветов и оборачиваясь к блестящему мокрыми глазами старику.
— Но знаешь, что превращает людей не во младших, не в низших, как говорил ты, а в равных, лишь в чем-то иных? — спокойно, почти тепло спросил он.
«Надежда?» — хотел спросить старик, но мысленно прервал себя, ибо чем, как не светлой надеждой пропитано все, что творили и творят в искусстве эльфы?..
— Может быть... яркость? — помедлив, не осознав ещё своего слова, ответил он.
— Яркость, — не улыбаясь, кивнул гость. — Вы наполнены меньшей гармонией, но большей яркостью. Меньшей глубиной, но большей остротой. Меньшим пониманием, но большим озарением... В вас меньше покоя... Быть может, ваша боль сильнее. И разве вправе кто-то, как ни был бы он глубок и мудр, лишать старика его слез при виде птенца? Кто может плыть против течения Иленн в дни весеннего разлива? Кто способен остановить голыми руками обвал? Кто знает, как вытравить из разумов людей вечный, владеющий вами страх?.. Кто может противостоять Человеку? Народу Империи в его неуклюжих, исполненных жестокости, глупости и страсти шагах?..
