– Каждое утро будите меня в восемь и приносите завтрак в номер.
Она ни на минуту не расставалась со своим новым концертным аккордеоном, инструментом номер один.
– Я занимаюсь с утра до вечера, как известно. Мне еще нужно привыкнуть к нему.
Хозяйка опешила. Одетт, поймав ее испуганный взгляд, сказала:
– Без паники! Сам Каваньоло сделал специально для меня этот электронный аккордеон. Вы не услышите ни звука: я буду играть, подключив наушники.
Хозяйка не слыхала о Каваньоло, но наушники одобрила, еще бы, иначе ведь соседи-постояльцы всю ночь не сомкнут глаз и рассвирепеют. Со звездами не соскучишься, хорошо, что эта – старушка: не напьется, не будет курить и колоться, хотя… А за наушники спасибо, беззвучная музыка очень кстати.
Подходя к лифту, Одетт сурово предупредила всех, прежде всего горничных:
– Я берегу инструмент как зеницу ока. Не смейте прикасаться к нему, когда меня нет поблизости. Только в моем присутствии и по моей просьбе можно помочь убрать его в футляр или обернуть тканью.
Войдя в номер, вместо того чтобы сходить в туалет, открыть ставни, распаковать чемоданы, Одетт занялась аккордеоном. Открыла футляр, и оказалось, что тот завернут в жалкое полотенце в сиреневую-бежевую полоску, которое довольно трудно назвать «тканью», вопреки всем гордым заявлениям в холле. Застиранное, дырявое, оно едва прикрывало драгоценный дар Каваньоло. Впрочем, и футляр, допотопный, с потертыми ремнями и сломанными застежками, судя по всему, немало повидал на своем веку.
– Я очень дорожу этим футляром и тканью, они вместе со мной участвовали в «Tour de France».
У каждой старушки свои погремушки.
Электронный аккордеон, новая модель, последнее слово науки и техники, представлял разительный контраст своей ветхой оболочке. Он весил три с половиной килограмма, раз в десять меньше, чем обычный, к примеру, тот, что Одетт оставила в запертой театральной гримерной.
Одетт приказала постановщику водрузить инструмент на стол и вытащить из чемодана устрашающее гнездо запутанных проводов с разнокалиберными штекерами. Затем потребовала, чтобы он все это дело подключил через усилитель и еще задействовал какой-то «семплер», «спенсер» – не поймешь…
– Моим пальцам пора делать зарядку.
Бедный постановщик понятия не имел, с чем едят «семплер» и зачем пальцам делать зарядку. Абсолютно не разбирался в аккордеонах и во всякой электронике. Не умел подключать провода. Устал от роли мальчика на побегушках. Черт подери, Одетт, неужели нельзя дождаться звукорежиссера, он завтра все наладит, в конце концов! Когда он попытался высказать свои соображения в смягченной форме, само собой, Одетт возмутилась до глубины души:
– Я не стану ждать до завтра, мне нужно разыграться. Подай аккордеон немедленно!
Постановщик помог ей надеть ремни на плечи, недоумевая, зачем Одетт понадобился неподключенный инструмент, ведь звука из него не извлечешь…
Ее пальцы забегали по немой клавиатуре. Потрясающее зрелище: Одетт беззвучно играла в гостиничном номере. И он был единственным свидетелем. Это чудо вознаградило постановщика за приступы кашля, страхи, пот, лившийся градом, – все удовольствия, что принесло ему близкое знакомство с Одетт. Нет, в самом деле, она прекрасна! Он снова поверил в нее. Минута вдохновения привела в движение сложный механизм его воображения.
Неслышная музыка длилась и длилась, но вдруг Одетт прервала игру и взяла постановщика за руку. Одетт всегда брала человека за руку, когда хотела в чем-то его убедить.
– Имей в виду, мы с тобой ни за что не бросим наш спектакль. Если я перестану играть, я умру!
Постановщик не понял, насколько серьезна ее угроза.
* * *
Вечером того же дня в ресторане гостиницы.
За окном вдали сияли иллюминаторы трех судов, укрывшихся в бухте от бури. Завидев с темной набережной Дуарнене корабль, унизанный огнями, Мартина всегда вспоминала «Амаркорд» Феллини и говорила: «Смотри, океанский лайнер!» Мартина, любимая жена постановщика.
Стоило Одетт войти, как взгляды всех официантов и посетителей, как в Лионе, разом устремились к ней. Кто-то пытался сопротивляться – тщетно! Она приковала их, как взошедшее светило – стрелку буссоли. Огни всех океанских лайнеров на свете не смогли бы затмить сияния Одетт. Она мгновенно становилась центром, все начинало вращаться вокруг нее. Звезда, средоточие света, мощно излучала его, и он возвращался к ней, умноженный, стократно отраженный. Величественное явление.
Одетт зашептала на ухо постановщику:
– И повсюду так. Всегда. Гляди, они мечтают прикоснуться ко мне, поцеловать меня, рассказать о себе все-все. Надеются, что я их мгновенно утешу и исцелю. Люди любят меня. Как-то пришла в аптеку за лекарствами, хозяин меня увидел, подбежал: «Мадам Одетт!» Надарил кремов, лосьонов, достал какой-то особый лак для ногтей. «Для нас такая честь, такая честь!» Захожу в ресторан – сейчас же приносят и откупоривают шампанское… Я не выдумываю, не хвастаюсь, это правда!
Она повествовала о своей известности со вкусом, с удовольствием. Да, работала на публику, репетировала номер «знаменитость во всем блеске», но не фальшивила – хорошие музыканты не фальшивят.
– Часто прохожие останавливаются и аплодируют мне, а я, поверь, нисколько не зазнаюсь. Поначалу, когда меня узнавали на улице, я смущалась. Мне нравилось, что на меня смотрят, но я не понимала, как должна при этом выглядеть. Однажды бродила по Галери Лафайет, жадно рассматривала витрины – до сих пор обожаю туфли, сумочки, шляпы, – как вдруг слышу: говорят обо мне. Две дамы поняли, кто я. «Ну точно, она». «Быть не может». «Одетт… Мы не обознались. Только в телешоу она красивее. Там все изъяны внешности косметикой и гримом исправляют». Мне захотелось сквозь землю провалиться. Но они правы: косметика меня украшает, без пудры и румян не обойтись. И раз уж люди везде меня узнают, я постоянно на высоте, не схожу со сцены. Одетт и в жизни и в театре должна быть безупречной.
Очарованный, завороженный, постановщик слушал, развесив уши. Еще весной его посетила интуитивная внутренняя убежденность: Одетт – звезда просто потому, что она звезда. Тавтология, трюизм, однако не поспоришь. Постановщик полюбил несомненные истины – какой прорыв в области аналитической философии!
– Люди мечтают получить мою фотографию. Даже теперь напечатать их вдосталь – недешевое удовольствие, а уж тридцать лет назад – и подавно! Одна проявка чего стоила. И все равно я заказывала тысячи. Поклонники дарят мне любовь, бесценный дар. А я в ответ не скуплюсь на фотографии. Постоянно ношу с собой пачку, ставлю автограф, и счастливец уносит с собой копию Одетт в миниатюре. «Такому-то с дружеским приветом, Одетт». Автограф даешь спонтанно, мгновенно, одним росчерком, поэтому каждый раз пишу одно и то же, и каждый раз искренне, от всего сердца, ведь я дружески расположена ко всем, кто нуждается в моей дружбе.
Бретань, поздний вечер, в ресторане с видом на пришвартованный в бухте океанский лайнер из «Амаркорда» ужин превратился в спектакль «Одетт представляет Одетт». Она говорила достаточно громко, чтобы три десятка посетителей вокруг наслаждались ее рассказом. Пусть мириады роскошных лайнеров качаются на волнах, пусть океан бушует, никто и не взглянет в окно. Она словно бы пела: выразительные модуляции, отточенные интонации, продуманная фразировка. Полифония, контрапункт[62]: отдельные истории развивались параллельно, пересекались, перетекали одна в другую, образовывали нечто вроде русской матрешки, перемежались отступлениями, резкими скачками и достигали финала, если Одетт не переходила вдруг к новой теме. Порой она сбивалась, не беда – никто ведь не знал, куда они держат путь. Коль скоро она уверенно вела, все шли за ней, не сомневаясь, что Одетт их не обманет. Ей внимали с восторгом – незабываемый вечер!
