— Нет, спасибо. Устраивать погром не буду, лучше возьму себя в руки. — Пытаюсь изобразить на лице веселую улыбку, но чувствую, что выгляжу неестественно, и делаю еще один глоток вина. — Вот, теперь я почти в норме.
Максуэлл нежно похлопывает меня по руке.
— Не хитри. Я вижу, что вовсе ты не в норме. Я готов слушать тебя хоть целую ночь, но если ты не в том настроении или если тебя мучает этот разговор, можем отложить его или вообще о нем забыть.
— Нет! — выпаливаю я, почему-то пугаясь, что беседа сейчас завершится и мы больше никогда к ней не вернемся. — Я хочу сказать… Да, меня это все ужасно мучит, и если тебе не скучно слушать… — Густо краснею и снова опускаю глаза.
— Глупенькая, — бормочет Максуэлл, и его голос, проникая в самое сердце, начинает врачевать старые раны.
Я поднимаю глаза и в изумлении замираю.
— Разве может нагнать скуку то, о чем последнее время думаешь каждую свободную минутку? — полушепотом прибавляет Максуэлл.
Я удивленно повожу бровью.
— Да, Келли, — просто говорит Максуэлл. — Все мои мысли, как только появляется возможность не думать о работе, почему-то снова и снова возвращаются к тебе.
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами. Кажется, что, если я не расскажу ему о себе все до последней мелочи, чтобы еще больше сблизиться, совершу преступление.
— Мне интересно о тебе все-все, — говорит Максуэлл, открыто и серьезно глядя мне в глаза.
Он даже не пытается меня соблазнить, поэтому кажется настолько дорогим, что у меня перехватывает дыхание.
Чтобы вспомнить, на чем мы остановились, мне приходится поднапрячь память. Ах да…
— Год назад у папы появилась подружка, — говорю я, качая головой. — Лучше бы этого не случалось.
— Почему?
— Да потому, что она ему совсем не подходит! — в отчаянии восклицаю я. — На шестнадцать лет моложе, дважды разведена, с тремя детьми!
Я была уверена, что Максуэлл удивится и как-нибудь выразит, что разделяет мое негодование, но он лишь поджимает губы и переводит сосредоточенный взгляд куда-то на стол.
— Она бог знает откуда родом! — возмущенно продолжаю я. — Приезжала в Нью-Йорк время от времени, якобы по работе, и как-то раз явилась к отцу на прием. Уж не знаю, как ей удалось выведать, что он в разводе!
На пару мгновений умолкаю, но Максуэлл по-прежнему смотрит в стол.
— Она его охмурила, разумеется без всякой любви. — Злобно смеюсь. — А мой отец, хоть и чертовски умен, в некоторых вопросах наивен как ребенок. Она им пользуется, а он об этом даже не подозревает. — Глубоко вздыхаю. — В общем, из всей нашей семьи спокойно общаться можно только с бабушкой. Она живет в пригороде, в том же самом доме, что и двадцать пять лет назад. Только у нее отдыхаешь душой и переносишься мыслями в светлое прошлое.
Максуэлл медленно кивает, берет вилку и начинает постукивать черенком по столу. Я жду, что он скажет, не совсем понимая, дошел ли до него смысл моих слов. Может, зря я распиналась?
— А как ее зовут? — вдруг спрашивает он.
— Кого? Бабушку? — изумленно уточняю я.
Максуэлл хихикает.
— Да нет, женщину, с которой сошелся твой отец. Ты все называешь ее «она», будто у нее нет имени.
Я на миг замираю. Он что, издевается надо мной? Подтрунивает?
— Нет, само собой, у нее есть имя, — сдержанно отвечаю я. — Нина.
— Насколько я понимаю, ты ни с ней, ни с другом матери предпочитаешь не общаться?
— По-моему, это естественно. Более того, родители меня прекрасно понимают. — Поведение Максуэлла начинает сердить. К чему он ведет? Хочет убедить меня в том, что я должна сию секунду распахивать сердце для всех, кто бы ни оказался в объятиях отца и матери? Во-первых, я не святая; во-вторых, считаю, что это было бы крайне лицемерно, несерьезно и глупо.
Наверное, Максуэлл чувствует, насколько я взвинчена. Поэтому снова кладет руку на мою и легонько похлопывает по ней пальцами.
— Конечно, не мне рассуждать на подобные темы, — произносит он негромко и ласково. — Мои мать с отцом живут вместе и как будто не помышляют о разрыве. Но… — Он смотрит на меня с прищуром. — Тебе не кажется, что ты слишком категорично и однобоко судишь своих родителей?
— Однобоко?! — в гневе переспрашиваю я, резко убирая руку.
Максуэлл без тени обиды кивает.
— Только, прошу, постарайся успокоиться, — говорит он. На его губах появляется озорная улыбка, отчего следующая фраза не звучит оскорбительно и больше походит на шутку: — Или мы сейчас же прекратим этот разговор и ты никогда не узнаешь, что я обо всем этом думаю.
Беру бокал и делаю еще два глотка вина. Во мне все бурлит, но я стараюсь казаться невозмутимой. Максуэлл одобрительно кивает.
— Так-то лучше, — с той же улыбкой произносит он. Его лицо серьезнеет, а во взгляде светится желание не обидеть, а помочь. — Понимаешь, у меня создалось впечатление, что ты еще… как бы это сказать?
— Что? — требовательно спрашиваю я.
— Не вполне повзрослела, что ли… В определенном смысле, — торопливо прибавляет Максуэлл, когда мои ноздри вздрагивают от возмущения.
Я складываю руки на груди и ничего не отвечаю.
— По-моему, ты смотришь на мать и отца глазами ребенка, который привык, что они созданы только для него и не имеют права на личную жизнь, — более уверенно продолжает он. — Ты у них единственная?
— Да. — Я пытаюсь не обращать внимания на гадкое чувство, растекающееся по груди склизкой овсяной кашей, которую я с детства терпеть не могу.
— Тем более, — говорит Максуэлл. — Наверняка они баловали тебя и ни в чем тебе не отказывали, — задумчиво прибавляет он. — Старались не ссориться на твоих глазах, демонстрировали свою любовь друг к другу…
— Они вообще не ссорились! — восклицаю я.
Максуэлл серьезно, почти строго и вместе с тем тепло смотрит мне в глаза и качает головой.
— Такого не бывает, Келли.
Мне становится душно, хоть и по-прежнему работает кондиционер.
— Я знаю, что тебе очень тяжело, но рано или поздно ты должна повзрослеть и взглянуть на родителей со стороны. Как на обыкновенных мужчину и женщину, которые вырастили тебя, отдали тебе все, что только могли, а теперь имеют полное право подумать о собственном счастье. — Он уверенным жестом берет мою руку и сжимает ее, будто чувствуя всю глубину моей боли и пытаясь часть забрать себе.
Я больше не сопротивляюсь. Мне делается ужасно стыдно. Получается, теперь я в его глазах изнеженный, капризный, самовлюбленный ребенок, который дожил до двадцати восьми лет, но до сих пор не может проститься с детством… Наверное, в душе он меня презирает.
— Твой отец, может, в чем-то и наивен, но ведь не до такой же степени, чтобы не понять, питает ли к нему Нина серьезные чувства, — тихо и спокойно, точно читая молитву, произносит Максуэлл. — Если он с ней уже год, значит, им неплохо вместе. Может, она его спасение, награда за пережитые мучения. А мама… По-видимому — как это ни печально, — ей действительно стало тесно в их общем доме. — Он какое-то время молчит и прибавляет — Я совершенно с ними не знаком, но уверен в одном: то, что ты не принимаешь их новых партнеров, бесконечно мучает обоих.
