— На тебе не было лица.
— Странно, что только лица. Настолько адски трудной режиссерская работа не казалась мне никогда прежде, хоть в этой сцене и играли первоклассные актеры. Они не нуждаются в подсказках и руководстве, подчас сами руководят всей съемкой. Джанин актерствует с шести лет, у нее вся семья артисты. Бабушка была опереточной певицей, дед играл и пел в мюзиклах, тетка, ее муж и дети выступают в цирке, родители — в театре. Словом, Джанин родилась в этой среде и всю жизнь впитывала в себя секреты лицедейства.
Как прекрасно он осведомлен, невольно отмечаю я.
— Это мне урок на будущее: подобных мест я впредь постараюсь избегать, — заключает Максуэлл.
— Я тоже немного удивилась, когда ты сказал, что будешь работать в районе Пятой авеню. Но эта мысль была мимолетной и неясной. Я не актриса и далека от такой жизни.
— Зато ты на редкость проницательна, что нелишне в любой профессии. Кстати, как твои отношения с Вайноной? — интересуется Максуэлл совсем другим, несколько напряженным голосом.
Я не собиралась говорить о своих неудачах, чтобы не портить настроения ни себе, ни ему, но, раз он спрашивает, не могу смолчать.
— Как наши с ней отношения? Хуже некуда. — Криво улыбаюсь. — Еще немного — и, боюсь, на британский акцент и длинноволосых брюнеток у меня разовьется аллергия. Придется порвать всяческие отношения с собственной бабушкой, правда она давно не черненькая — седая. — Смеюсь, но смех звучит безрадостно и резковато.
Максуэлл делает глоток вина, поднимается, засовывает руки в карманы джинсов и смотрит сквозь приоткрытые стеклянные двери на огоньки и листву, повернувшись ко мне спиной.
— Тебе надо просто поменять работу, — говорит он без малейшей шутливости в голосе.
— Мы с папой так и решили. Другого выхода нет.
— С папой? — Он поворачивается, вопросительно смотрит на меня и возвращается на место.
— Да нет, ты не подумай, будто без него я шагу не могу ступить, — говорю я. — Он просто как никто умеет выслушать, ужасно любит меня, не навязывает своего мнения и в то же время всегда может дать дельный совет. Мы большие друзья, вот и все…
— Да, я помню, ты говорила, — задумчиво произносит Максуэлл. — А мама? Она у тебя жива?
Вздыхаю. Разговаривать о маме тоже не особенно хочется.
— Жива.
— Почему ты говоришь об этом с таким лицом? — Максуэлл вскидывает брови и криво улыбается. — Неужели не рада тому, что…
Я резко поднимаю руки.
— Нет, ну что ты! Не настолько же я злая. — С моих губ опять слетает вздох. — Но, признаюсь честно, я в большой обиде на мать. Даже не очень люблю встречаться с ней, разговаривать. По большому счету, нам с некоторых пор нечего обсуждать.
Максуэлл сдвигает брови, продолжительно смотрит мне в глаза и медленно произносит:
— По-моему, на мать невозможно долго обижаться, какой бы проступок она ни совершила.
— Тебе легко говорить! Ты сам сказал, что твоя мать до сих пор в семье.
— А твоя? — осторожно интересуется Максуэлл.
Я отвечаю не сразу. Мгновение-другое сижу, взволнованно покусывая губы — слишком уж неприятно вспоминать о маминой подлости.
— А моей в один прекрасный день, видите ли, захотелось свежих впечатлений. Мой отец идеальный семьянин, внимательный муж, всю жизнь окружал нас любовью и заботой. Но ей это все надоело! Ее потянуло на приключения.
— Она встретила другого? — негромко спрашивает Максуэлл.
Кривлюсь. О мамином другом тошно даже думать, видеть его я вообще не желаю. Поначалу она все порывалась нас познакомить, но потом я не выдержала и попросила ее в разговорах со мной не упоминать даже его имени.
— Да, представь себе! Наша мама внезапно влюбилась в другого. В сорок восемь лет!
Максуэлл озадаченно морщит лоб.
— А тебе сколько было?
— Двадцать два.
— То есть… ты уже была взрослым самостоятельным человеком?
— Да, но при чем здесь это? — горячась оттого, что он меня не понимает, спрашиваю я. — Речь не обо мне, а о нашей семье в целом. Мама разрушила ее, наплевала на все наше совместное прошлое — мое детство, их с папой молодость, пережитые бок о бок радости и беды, растоптала самое святое в жизни! Но главное, заставила страдать отца. Вот этого я ей никогда не прощу! — В пылу хлопаю ладонью по столу.
Максуэлл продолжительно смотрит на мою руку, какое-то время молчит и кивает на бутылку.
— Еще вина?
— Можно, — тотчас соглашаюсь я. Теперь у меня в душе разбушевалась буря и не очень-то волнует, понравится ли Максуэллу, что я не прочь остудить чувства алкоголем.
Он наполняет бокалы. Я делаю глоток. Нет, много пить не стоит, а то разболится голова. Наверное, я кажусь Максуэллу злопамятной и бессердечной, но если бы он мог почувствовать мою боль, если бы хоть на несколько минут смог оказаться на моем месте, наверняка все понял бы.
— Если тебе неприятно, мы можем закрыть эту тему, — мягко произносит он.
— Да, так, наверное, будет лучше, — отвечаю я. — Пришла к тебе в гости и разглагольствую о своих проблемах.
— О чем это говорит? — спрашивает он.
Я смотрю на него в недоумении.
— О том, что ты не прочь мне открыться, так? — ласково отвечает он на свой же вопрос.
Я сознаю, что действительно готова выложить ему все и что подсознательно жду от него помощи. Смешно. Мы начали с того, что он попросил меня быть его советчицей, и незаметно поменялись ролями.
Потупляюсь и киваю. Максуэлл осторожно берет мою руку, и мне уже от одного этого делается легче.
— Тогда расскажи все до конца, — нежно произносит он.
Я снова киваю, но не знаю, с чего начать.
— Твой отец до сих пор один? — пытается мне помочь Максуэлл.
Час от часу не легче! Одна неприятная для меня тема плавно перетекает в другую. Такое чувство, что мою душу взболтали и наверх поднялась вся муть и тяжелый осадок. Я долго молчу, глядя в тарелку с недоеденными креветками и крутя в руке бокал. Максуэлл терпеливо ждет.
— Нет, сейчас папа не один, — наконец произношу я, корча страдальческую гримасу. — Четыре года думать ни о ком другом не мог, все бредил мамой и страшно мучился. Мне, конечно, ничего особенного не говорил, но я все чувствовала. А теперь… — Моя рука вздрагивает, бокал резко наклоняется, и часть вина выплескивается на стол. — Ой, чуть не разбила… — виновато бормочу я.
— Подумаешь, какие мелочи! — Максуэлл вытирает лужицу салфеткой. — Если так тебе будет легче, разбей хоть все, что есть на столе.
Улыбаюсь. До чего же он мил и заботлив. По-моему, я этого не заслуживаю.
