— Ладно, ладно, — прервал разглагольствования слуги Вронский. — Ступай, зови барыню.
Зизи влетела в кабинет эдакой цветастой птахой: то ли большой попугай, то ли маленький павлин, и сразу наполнила кабинет Вронского запахом лаванды и роз. Константин Львович, конечно, поднялся с оттоманки и, галантно склонившись, поцеловал барышне ручку. Зизи хотела было при поцелуе положить свою лапку, затянутую в лайку, на его голову и слегка взъерошить волосы, как это всегда и бывало, но раздумала. Бровки ее свелись к переносице, не произведя при этом ни одной морщинки, алые губки слегка надулись, и она произнесла с интонацией строгой гувернантки:
— Как вам не стыдно!
Вронский удивленно посмотрел на нее:
— За что, дорогая?
— Ах, вы еще и не знаете, за что?!
Глазки ее широко раскрылись, и ротик негодующе скривился.
— Не имею ни малейшего понятия, — подтвердил Константин Львович.
— Та-ак, — протянула Зизи. — А кто третьего дня обещался быть у меня к ужину? Хотите, я напомню вам слова того, кто это обещал?
Она капризно посмотрела в глаза Вронского и, подражая его интонациям, произнесла:
— Конечно, сударыня, всенепременно буду…
Вронский виновато опустил голову.
— Ей-богу, Зинаида Павловна, совершенно вылетело из головы. Закрутился тут, знаете ли…
— А я-то, как последняя дура, ждала его, ждала, — проговорила Зизи с превеликой обидой, — а он, видите ли, закрутился…
— Ну простите, Зинаида Павловна. Ну, Зизи, — моляще посмотрел на кокетку Вронский и улыбнулся той чарующей улыбкой, после которой на него уже невозможно было злиться. Бровки у Зизи вернулись на место, взгляд повлажнел, и она после недолгого колебания улыбнулась в ответ.
— Больше так не делайте никогда! Вы слышите? — негромко произнесла она и легонько хлопнула его по руке ладошкой.
— Больше не буду, — пообещал Константин Львович и томно посмотрел на нее.
Они встретились взглядами. Один — просил, почти требовал, другой — соглашался, охотно уступая.
Вронский привлек Зизи к себе и легонько поцеловал в щеку. Потом в нежную мраморную шейку и плечико. Затем его губы коснулись манящей складочки между холмами грудей, кои никак нельзя было назвать маленькими. Зизи сладко вздохнула и прикрыла глаза от охватившей ее истомы.
А поцелуи Вронского становились все смелее. Скоро за дело принялись руки, отменно знающие свою роль в сей ситуации. Они обласкали все тело Зизи, побывав в самых отдаленных и сакральных местах, после чего у барышни стали подкашиваться ноги. Да и сам Константин Львович уже не твердо стоял на ногах, посему он легонько стал подталкивать гостью к большому письменному столу замечательного орехового дерева с когтистыми лапами то ли тигра, то ли льва вместо обычных ножек. Когда она боком уперлась в массивную столешницу, он повернул ее лицом к столу и, слегка наклонив, поднял ей платье, обнажив аккуратную попку, затянутую в шелк кружевных панталон. Когда он принялся стягивать их, Зизи неуверенно и с придыханием произнесла:
— Что вы де-ла-е-те?
— А что, не надо? — выдохнул ей в шею Вронский, продолжая начатое дело.
Ответа не последовало. Константин Львович, спешно обнажившись снизу до пояса и стянув с Зизи панталоны — причем та эдак ненароком приподняла сначала одну ножку, а затем другую, — кажется, даже с неким хрустом вошел в нее одним мощным резким толчком и принялся двигаться с постепенно увеличивающейся скоростью. Зизи громко застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спинку, стала в такт его движениям подаваться ему навстречу. Через малое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось в сладких конвульсиях. Ротик приоткрылся, и послышался долгий и громкий стон наслаждения, в какой-то степени побудивший излиться и Вронского. Он вздрогнул раз, другой, третий и тихо прохрипел:
— О-ох, Александрин…
У Зизи мгновенно разогнулась спинка, и она резко выпрямилась, причинив некоторую боль еще не успевшему обмякнуть естеству Вронского.
— Что? — рывком обернулась она к любовнику. — Как ты меня назвал?!
— Алек… Аннет… Нет, Мари… Тьфу ты, Зизи!
— Прочь от меня! — зло оттолкнула она его, вошла в лежащие на полу двумя сцепленными шелковыми колечками панталоны и поместила их туда, где им и надлежало быть у порядочных барышень. Потом, оправившись и не оглядываясь, она чуть не бегом вышла из кабинета и громко хлопнула дверью, вслед за тем стих и стук ее каблучков. Константин Львович, оторвав взгляд от двери, посмотрел на свое достоинство.
Покраснев, верно, от причиненной боли, оно обиженно смотрело куда-то вбок своим большим единственным оком.
11
Масленица, милостивые государи, это не только питие спиртных напитков, о чем сказал какой-то анонимный поэт в следующих строках:
Брожу ли я вдоль улиц грязных,
Вхожу ль в шикарный ресторан,
Сижу ли я в вертепах разных,
Я вижу пьющих россиян…
Хотя пили и в понедельник масленичной недели, напевая «А мы Масленицу встречали, на горушке побывали…» и, приплясывая вокруг шеста с соломенным чучелом или деревянной куклой, одетой в саван; пили и во вторник, и в среду, и в Прощеное воскресенье. В этот день устраивали проводы Масленицы, сжигали соломенное чучело, деревянную куклу или обложенную хворостом и щепками ледяную гору, просили прощение друг у друга, целуясь в уста. Словом, пили всю неделю.
Сей праздник — это не только народные гуляния, когда полны публикой улицы, по коим с гиканьем, свистом и цыганским пением день и ночь несутся тройки с загулявшими купцами. В публичных садах, иллюминированных масляными фонарями, наяривают бравурные марши военные оркестры, а скверы пестрят каруселями, горками и балаганами, особливо посещаемые публикой во вторник масленичной недели.
Масленица, судари вы мои, это не только время визитов, балов и нескончаемого поедания блинов, о чем тот же анонимный поэт сказал так:
Дам отдых всем делам, вопросам;
Куда девались скука, сплин —
И овладел счастливым россом
На всю неделю жирный блин.
Забыты споры и раздоры,
Царит согласье: здесь и там
Блинов горячих, пухлых горы
Работу дали всяким ртам…
Объедаться блинами было «положено» особенно в среду, которая называлась «лакомкой». Ели блины с медом, сметаной, икрой и рыбой, запивали водочкой, которая не меряно потреблялась в четверг, не случайно названный «разгулом». Это был пик Масленицы. Именно в этот день, помимо праздника живота, справляли еще и праздник духа: устраивали кулачные бои, всякого рода катания и скачки, то бишь санные бега, введенные с легкой руки блистательного баловня судьбы графа Алексея Орлова-Чесменского.
В сем плане разгульный четверг 1808 года ничем не отличался от иных масленичных четвергов прошлых лет. По Москворецкому и горбатому Каменному мостам нескончаемым потоком шли к стенам Кремля, потряхивая санями, целые вереницы троек, пароконных и одноконных упряжек, коих с трудом обходили верховые. Скользили на стальных полозьях запряженные великолепными рысаками сани, возки с кожаными фартуками от снега и ветра, похожие на паруса шхун, и прочие кареты и коляски. Все они, с кучерами, одетыми в непродуваемые бараньи кафтаны, свернув с мостов навстречу друг другу, двигались к широкому деревянному настилу, соединяющему кремлевский бульвар с Москвой — рекой, словно зрительский зал с ареной. Впрочем, сегодня Москва-река и была настоящей ареной. Именно туда спускаются, дожидаясь своей очереди, возки и сани, чтобы принять участие в санных бегах.
