Мой дед внезапно предстал предо мной. Он произносил мое имя точно как Сара: правда, она это делала всего несколько раз, но всякий раз я ощущал необыкновенный прилив душевного тепла: «Джеремая». Какое теплое имя. Звучит почти как «ты мой».
— Единственная причина, по которой ты появился на свет — то, что этот ублюдок не дал вытащить тебя крючком из моего живота, — выговорила она между глотками.
Я уже привык к терпкому аромату виски, и не замечал его в кока-коле. Виски было превосходным снотворным, после которого сон подбирался незаметно.
— А потом, — продолжала она, вытирая рот тыльной стороной ладони, — не дал и десяти центов на твое пропитание и содержание, сквалыга несчастный.
Однако я все же был ему нужен. Он защищал меня. Он спас меня. Я представлял его таким же, как дедушка моих «чертовых опекунов», только лучше, с белой бородой, как у Санта Клауса, розовыми щечками и шоколадными монетками в кармане. Ничего, что дедушка оказался бритым и сухопарым. Я докажу ему, что вовсе уж не такой плохой мальчик. Ведь я — от Сары, а, значит, и от него. Я улыбнулся ему снизу вверх: «Мы на одной стороне, ты спас меня, я Джеремая, я — твой».
— А это откуда: «Всякое дыхание да хвалит Господа?»[4]— спросил он, обдав меня влажным дыханием. От слов его пахло мятным леденцом.
Я свесил голову набок, рассматривая нависшее надо мной аскетичное лицо со впалыми щеками — когда дедушка говорил, казалось, будто он пережевывает собственную кожу. Глаза его были той же небесной синевы, что и у Сары, те же тонкие черты и грозный взгляд — точно зубцы сосулек, ощерившихся с полированных сводов пещеры. Он никогда не улыбался, но глаза все время блестели загадочным светом. «Это дом Господа», — вспомнил я. Может быть — он и есть Господь?
Я робко улыбнулся. Коротко кивнув, он сделал шаг назад, будто впуская меня в свой мир. Кивнув ему в ответ, я подмигнул в точности как Сара. Он выставил перед собой толстую черную книгу.
— Не шути с Господом, Джеремая. И никогда не шути со мной. Ты должен это запомнить навсегда, Джеремая. Все найдешь в этих книгах.
Всякий раз, как он произносил мое имя, меня словно обдавало теплой волной. И все, что им говорилось после моего имени, расплывалось под толщей воды, будто я плыл в глубине.
— Джеремая, скоро ты будешь знать все эти книги. Даже если не умеешь читать. — Он торжественно вручил мне Библию, которую держал в руках. — Джеремая, тебе все понятно?
Я перевел взгляд на другую его руку, в ожидании, что в ней появится до поры до времени спрятанная шоколадка.
— Отныне это — твоя подушка, Джеремая. На ней ты будешь спать и только ее подкладывать под голову. И всегда держать при себе, ни на минуту не расставаясь с книгой. Джеремая, тебе все понятно?
Я открыл книгу. Но обнаружил там только слова на тонкой папиросной бумаге. Перевернув несколько следующих страниц, я убедился, что картинок не будет.
— Благодарю вас, — пробормотал я, собираясь добавить: «дедушка», однако слово отчего-то застряло в горле.
— Завтра в семь утра, Джеремая… — он водрузил руку мне на плечо, — начнем твое обучение.
Я клюнул головой в знак согласия.
— Не кланяться при мне, Джеремая. — И едва заметным движением поощрительно подтолкнул вперед. — И не кланяйся в присутствии Господа.
Рука его исчезла с плеча, и я услышал шаги, удаляющиеся вглубь зала, и сопровождавшие их слова:
— «Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали».[5]
Я еще раз пролистнул книгу, но так и не встретил ни одного комикса.
Мальчик чуть выше меня ростом спустился откуда-то сверху. Он был рус, как и я, с зачесанными назад волосами. На нем были белые брюки, синяя курточка, но главное — галстук. Мне еще не приходилось видеть мальчика в галстуке. Я ощутил укол зависти.
— Тебе сколько лет? — спросил он, приподнимаясь на цыпочках, очевидно, чтобы казаться еще выше.
— Семь… будет через десять дней. — Я тоже невольно выпрямился, вытягивая шею, как черепаха.
— Тогда заранее скажи ему, что ты хочешь устроить большую вечеринку в свой день рождения.
Он усмехался как-то странно, прикусывая нижнюю губу. Беспокойные радужно-переливчатые глаза были все время настороже.
— Ну, как тебе здесь, а? Нравится?
— А тебе сколько? — в свою очередь обратился я с вопросом.
Он ткнул пальцем в мою книгу:
— Я знаю все псалмы, от первого до пятидесятого. А ты сколько знаешь?
— Я знаю много песен.
— Чего? — презрительно фыркнул он. — «Песен». Есть только «Песнь Песней». Вот дятел.
— Вовсе нет. Я умею читать, — ответил я честным взглядом.
Он заухмылялся, морща свой вздернутый нос, щедро осыпанный веснушками, будто кулич крошками мускатного ореха.
— А ты ему расскажи, что знаешь песни… оттуда, — сказал он, со смехом тыча в книгу. Я рассмеялся следом, за компанию. — И какие же песни? Спой чего-нибудь.
Я закатил глаза, задумчиво уставившись в потолок. Предпоследняя «любовь» Сары ходила с «ирокезом». Он и мне выбрил волосы, оставив на голове крашеный хохол: взрослые показывали на меня пальцами, а дети смеялись. «Дурень, в том-то и кайф быть панком — нужно все время шокировать», — твердил он мне. Частыми смачиваниями и растираниями я превратил ирокез в нечто похожее на разделительную полосу скоростной автострады, размазав его по голому черепу. Увидев такое надругательство над святыней, он с проклятиями выбрил меня наголо. Сам же красил свой хохол пронзительно розовой краской, пока не попался на глаза шерифу, который арестовал его за нарушение общественного порядка. Там его ждала та же участь: попугайский ирокез пришлось сбрить наголо. Тогда он стал учить меня подпевать магнитофонным записям «Секс Пистолс». Слов я не понимал, но Сара смеялась до колик, когда мы с ним репетировали, и временами даже подхватывала.
— «Я анти-христ, — неуверенно затянул я, искупая неточное знание громкостью. — Я ан-нигилист… анти-глист, поцелуйте меня в зад…», — и так далее.
Он уставился на меня глазами величиной с пятаки, с отвисшей челюстью.
— Здорово, — выдохнул он.
— «Секс Пистолс» — со знанием дела кивнул я, закончив пение презрительным плевком, точно воспроизводя манеру исполнения моего учителя. Плевок запузырился на скромном деревянном полу, чуть обрызгав его лакированные ботинки.
Теперь настала моя очередь ухмыляться.
— Ты одержимый, — заявил он, больше не улыбаясь. — Не забудь спеть это ему.
— Я еще знаю.
— Да ну? — ответил мой новый знакомый с коротким смешком.
