«Грехи мои не отягощали никого, кроме меня, и обольщение никогда не было чертой моей натуры, ибо я ни разу никого не соблазнил, если только неосознанно, будучи всегда сам обольщенным в первую очередь».
Ни один американец не стал бы хвастаться подобным образом, подумала я, хотя мои собственные познания в обольщении очень скудны. На следующей странице я нашла философские воззрения автора на путешествия под заголовком «Советы Казановы странникам»:
«Путник должен начать путешествие с тем же душевным жаром, какой он чувствует в момент нарождающейся любви, зная о поджидающем его мире возможностей. Если же выбор его оказался неправильным, то он немедленно должен выбрать новый пункт назначения. Лучшим лекарством от сердечной раны является новая любовь. Так же и в случае с путешествием».
И тут я неожиданно почувствовала, что на меня смотрят. Автор дневника стоял рядом с моим столом в своем тонком жилете кукурузного цвета, несмотря на промозглую сырость этого утра. Я заметила свежую заплатку на рукаве, и мне стало любопытно, чьи же трудолюбивые женские руки постарались продлить жизнь этого потрепанного костюма еще на год.
– Кажется, у вас есть нечто, принадлежащее мне. – Его голос был глубоким и оживленным, и во мне что-то дрогнуло, хотя его возраст и не позволял рассматривать Казанову в качестве поклонника.
– Можно присесть рядом с вами? – поинтересовался он. – Дождей не избежать. – Казанова приподнял ногу так, чтобы я видела грязь, коркой покрывшую его башмаки по самую пряжку. – Надеюсь, вы простите меня за столь прискорбный вид моей обуви, мисс Адамс.
– Ну что вы, не стоит беспокоиться, месье, – сказала я. На нем были те же самые башмаки, которые носила «тетушка Флора» на барже, – старая пара с квадратными носами, с особой подошвой, при помощи которой усталые ноги могли отдыхать при ходьбе по булыжнику.
– Вы читали его? – спросил Казанова, указывая на дневник.
– Месье, я прочитала только первую страницу, где вы сравниваете путешествия с любовью.
Вам это кажется ошибочным, пуританочка?
Я знала, что Казанова сказал это, желая подразнить меня.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Я не большая пуританка, чем вы сами. – Он широко раскрыл глаза, но меня это не смутило. – Я воспитывалась на трудах римских стоиков. Цицерон был любимцем моего дяди, а философию Сенеки, его этику, я выучила с подачи своей тетушки. Возможно, вы знакомы с ней?
Он пожал плечами.
– Философия Сенеки кажется мне слишком суровой, мисс Адамс. Почему я сознательно должен поддерживать намеренное равнодушие к боли или, в данном случае, к наслаждению?
– Добродетельный человек должен быть равнодушен ко всему, и так он сможет усмирить страдание. – У меня при себе в дорожном саквояже была книга Сенеки «О милосердии». Я вытащила ее и положила на стол.
– Вот моя Библия, синьор.
– Вы не посещаете службы конгрегационалистской церкви, мисс Адамс?
– Я предпочитаю рациональный поиск религиозным фантазиям.
– О, так я веду беседу с философом?
– А как еще мы сможем узнать правду, если не будем задавать вопросы касательно того, что видим вокруг себя? Но меня заинтриговали ваши взгляды на путешествия, синьор. Меня учили, что настоящий путешественник странствует, чтобы получить знания.
– Тогда вы прочитали слишком много путеводителей. Путешествие подобно вере, подобно любви. А вера подразумевает наслаждение, так же как и вызов боли и трудностям. Таким образом, для достижения успеха странник должен следовать методам любви – выбору, обольщению, получению удовлетворения и расставанию.
Увидев сомнение на моем лице, Казанова добавил:
– Мои принципы путешествий проверены эмпирически и, надеюсь, достойны столь великого философа, как Вольтер.
– Поведайте мне хотя бы один, синьор.
– То, что вы желаете, всегда ждет вас, но сначала вы сами должны сказать Судьбе, чего же вы хотите. Во-первых, запишите свое желание на листке бумаги, а затем предайте его воле ветра. А еще лучше если перед этим порвать его на клочки, мисс Адамс.
– Как странно. А дальше?
– Вы не должны следовать диктату своей воли, но идти только туда, куда вас ведет наслаждение. И еще: мы должны возблагодарить себя комфортом красивых прибытий и уходов. Хотя лично я в уходах не так искусен, как хотелось бы…
– Да уж, то ли дело – прибытие! – засмеялась я, вспомнив его странный парик на барже.
– А, так вы смеетесь надо мной, мисс Адамс! А я-то, в простоте душевной, наслаждался беседой с вами! – Он широко заулыбался, и тут я впервые поняла, как молод духом этот человек.
– Мне тоже нравится с вами беседовать, – сказала я. – И вы, кстати, обещали мне рассказать про женщину, чей портрет носите в своих часах.
– Неужели? – Он взглянул на них и на миниатюру, свисающую с футляра, но в этот раз быстро убрал ее. – С этим придется подождать. Прощу меня простить, мисс Адамс. Я опаздываю на встречу. Могу я взять назад свой дневник? – Казанова забрал его и без лишних слов поклонился, после чего растворился в толпе.
Я еще немного посидела, рассматривая место, с которого он так неожиданно исчез. Спокойствие моей души было разрушено желаниями.
25 апреля 1797 года
Скоро будет война. Генерал Бонапарт в Австрии, а армия его в северной Италии. Но ситуация стала критической. Я видела это своими собственными глазами, когда стояла вместе с отцом на берегу Гвидекки, рядом с монастырем капуцинов. На второй день Пасхи в Вероне вспыхнуло восстание против французской армии, а вчера мы стали свидетелями бесполезной и глупой перестрелки – венецианские солдаты обстреляли французских моряков из расположенной в гавани крепости. Отец говорит, что венецианцы навлекут на себя войну быстрее, чем ему хотелось бы. Кто знает, что теперь случится с его торговой миссией? Он надеялся, что армия в спешке минует Венецию, желая сокрушить австрийцев.
Бедный отец. Он и так неважно себя чувствовал, а пока мы ехали в гондоле к монастырю, его свалил приступ морской болезни. Так что мне пришлось держать его голову на коленях, легонько массируя ее под пристальным хитрым взглядом гондольера, очевидно предположившим, что со мной едет пожилой супруг. Френсис уехал в Мурано поговорить с торговцами стеклом. Я холодно взглянула на нашего лодочника и продолжала массировать голову моего бедного родителя.
Я не противилась планам отца касательно моего замужества, понимая, что он хочет лучшего и старается устроить мою жизнь до того как умрет, не желая оставить дочь без мужа, хотя я предпочла бы жить одна в Париже, подальше от фермы Гучей с ее видами на Атлантический океан и горбатые островки близ Бостона. Тетя Абигейл научила меня латыни и греческому, и я могла бы жить на скромные заработки, давая уроки французским детям. Но отец не принимает всерьез мои планы и шутит, что мне лучше выйти замуж за дурака, который будет слишком глуп, чтобы разобраться в моих привычках книжного червя, чем связаться с ученым человеком, который, разумеется, потребует безоговорочного подчинения жены своему мужу. Однако спорить с отцом было совершенно напрасно.
