— Ты ею занимаешься?
— Конечно. Забираю ее к себе один день в неделю и на каждый второй уик-энд.
— Тебе грустно?
— Грустно? Нет.
Он снова замолчал.
Я попыталась изобразить равнодушие, чтобы не показаться бестактной и назойливой, но внезапно почувствовала, что он стал другим — в нем уже не чувствовалось прежней легкости. Образ отца теперь заслонял прежний образ соблазнителя. Должно быть, он любил рассказывать дочери сказки на ночь и просыпаться рано утром под ее радостные крики. С тех пор он, должно быть, привык ложиться, когда захочет, просыпаться поздно и все равно чувствовать себя невыспавшимся.
Обычно Жюльен спускался завтракать в кафе на улицу Мутеффар. Он покупал газету и, если была хорошая погода, садился за столик на террасе, а если нет — располагался за стойкой. В это время улица уже была довольно оживленной, и продавцы овощей и фруктов вовсю зазывали прохожих. Жюльен делал здесь покупки, когда обнаруживал, что в холодильнике пусто. Сегодня утром был тот самый случай. Мы под руку бродили в толпе — такая бесстыдная демонстрация совсем недавней близости тоже была бы совершенно невозможна у меня на родине; мне казалось, что я узурпирую чужой обычай. Однако все, что доставляет удовольствие, легко перенимается. Мне достаточно было обменяться взглядом с Жюльеном, чтобы почувствовать себя совершенно естественно в роли его счастливой невесты.
По возвращении домой Жюльен начал готовить обед. Он получился незатейливым, но вкусным: ромштексы с кровью, салат, сыр, «Кот-дю-Рон».[5]Насвистывая мелодию Карли Симон, он поставил на стол тарелки, два бокала и положил два прибора — все было совершенно разномастным. Такая небрежность показалась мне чуть ли не верхом элегантности. Впервые я обедала дома у парижанина.
В мягком свете вода бассейна чуть подрагивала под моим восхищенным взглядом. Люксембургский сад с разноцветными клумбами и статуями в тенистых аллеях казался мне олицетворением всего Парижа. Миновав дорожки, по которым ослики катали детей, оставив позади теннисные корты и фруктовый сад, мы оказались в тихом уголке, где вокруг низких столиков собралось множество людей. Присмотревшись, я увидела, что они играют в шахматы. Жюльен замедлил шаг.
Я всегда восхищалась красотой этой игры, но мне так и не представилось случая самой научиться играть. Жюльен предложил за пять минут рассказать мне все правила. Едва лишь он закончил свои объяснения, как один из собравшихся, молодой человек с усами и в очках, предложил ему сыграть партию и достал из портфеля шахматную доску и часы с двумя циферблатами.
Вокруг двух новых игроков столпились зрители. Жюльен и его противник то и дело передвигали фигуры и щелкали клавишами хронометра. Партия развивалась очень быстро — слишком быстро для того, чтобы я могла оценить уровень игры. Я стала наблюдать за Жюльеном: сосредоточенное выражение лица очень ему шло. Он выиграл, и я сочла это совершенно естественным.
Вечером мы снова пошли в кино, потом в ресторан. Выйдя оттуда, спустились к набережной Сены. У воды было очень приятно. Мимо проплывали маленькие прогулочные катера с укрепленными на них многочисленными прожекторами. В потоках яркого света мы казались актерами на сцене театра. Мы обнимались, и я думала о том, что все пассажиры катеров сейчас завидуют нам. Непристойность объятий и поцелуев на публике волновала и возбуждала меня. До нас доносился шум моторов и отголоски фраз. В этом общем гуле я порой слышала звуки аплодисментов. Потом свет постепенно исчезал, от катера оставался лишь след, тянущийся по воде. И вскоре нас окутывала тьма — словно опускался занавес.
В ту ночь я снова осталась у Жюльена.
В субботу утром погода была еще более восхитительной. Жюльен повел меня на блошиный рынок Сен-Уэн. С первого взгляда это место отнюдь не показалось мне пещерой Али-Бабы, которую я себе представляла; всего лишь бесконечные прилавки с плохо скроенными кожаными куртками и джинсами «Made in Taiwan». Однако Жюльен, уверенно двигаясь между ними, наконец привел меня в антикварную секцию, в которой громоздились комоды эпохи Людовика XVI и одноногие столики эпохи Империи.
Внезапно он остановился и воскликнул:
— Ну надо же, чуть не забыл! Сегодня вечером ужинаем у Мирека!
Я не знала, что означает в данном случае множественное число, но решила, что Жюльен, скорее всего, отправится в гости один — все мое воспитание исключало возможность того, что он решится представить друзьям случайную знакомую.
— Хорошо, — ответила я. — Может быть, я снова схожу в кино.
— То есть как? Ты не хочешь пойти со мной?
Парижские обычаи словно насмехались над всеми моими представлениями. Здесь приглашение в гости подразумевало спутника в противоположность японским правилам.
Мирек, приятель Жюльена, художник польского происхождения, жил в своей мастерской, расположенной в 14-м округе, районе антибуржуазном и космополитском. Мое присутствие никого не удивило. Некоторые из гостей задавали мне вопросы об истории и обычаях моей страны. В те времена имидж Японии еще не был настолько современным; «Уокман» и «Нинтендо» еще не существовали. Некоторые улыбались, вспоминая японские эротические гравюры, уже достаточно распространенные, но широкая публика не слишком интересовалась нашей цивилизацией, и многие даже не представляли, где находятся острова Японского архипелага. Но меня это не волновало. Застолье, оживленное водкой, было веселым и шумным. Я была единственной, кто почти не участвовал в разговоре, но никто этого не замечал.
Множество последующих ночей я провела за пределами своего дома.
Однажды утром нас разбудил телефонный звонок. Жюльен долго медлил, прежде чем снять трубку.
— Да… Хорошо…
Его тон был самым обычным и естественным. Без сомнения, он ожидал этого звонка.
Я высвободилась из его объятий и свернулась клубком на противоположной стороне кровати. Разговор продолжался недолго. Когда Жюльен повесил трубку, он сказал, что сегодня у него дела.
Он очень торопился, вез меня домой на полной скорости.
— Извини, но мне нужно ехать. Я чертовски опаздываю.
— Спасибо, что подвез.
— Не за что. Созвонимся!
Автомобиль быстро скрылся из глаз. Я даже не успела спросить, кто именно кому позвонит и когда.
Под дверь моей квартиры был просунут конверт. Это было заказное письмо, доставленное авиапочтой из Японии. От мамы.
Она беспокоилась о моем здоровье, спрашивала, не сталкивалась ли я с проявлениями враждебности в этой чужой стране, нормально ли переношу здешнюю известковую воду, не скучаю ли по японской еде. Потом рассказывала, что нового произошло в Токио. Жара была невыносимой. У ее соседки из-за этого случился приступ ишиаса. В довершение всего мама прилагала к письму газетную вырезку, где говорилось о частых случаях мелких краж в Париже, совершаемых цыганскими детьми; их излюбленными жертвами, по словам автора, являются японские туристы.
