— Поедешь со мной?
Я ждала и боялась этого момента.
Жюльен не стал включать верхний свет — только лампочку у изголовья, и мы остались в бесконечном сумеречном пространстве. Он молчал, словно боялся испугать меня.
Я неподвижно стояла лицом к нему на пороге гостиной. Его лицо было в тени, но взгляд словно обжигал мне кожу. Он тоже не двигался; но я чувствовала его прерывистое дыхание и горячий аромат тела. Чего он ждал? Я не осмеливалась поднять на него глаза, лишь скользила взглядом по границе между очертаниями его силуэта и окружающей темнотой. На его рубашке чуть поблескивали маленькие перламутровые пуговицы. Я спрашивала себя, не ждет ли он, что я начну их расстегивать, но была слишком неискушенной, чтобы проявлять подобную инициативу.
— Ты очень красивая, — прошептал он.
— Нет… — ответила я автоматически.
Я была настолько не приучена к комплиментам, что могла ответить на них лишь отрицательно.
— Красивая. Я же вижу.
Он неотрывно смотрел на меня, и я чувствовала, как во мне нарастает желание. Однако внешне я продолжала оставаться бесстрастной; мне никак не удавалось преодолеть свою застенчивость.
Жюльен, должно быть, тоже был слегка смущен — вряд ли ему прежде доводилось сталкиваться с такой сдержанной особой. Если бы он только знал, какие страсти кипят под этой невозмутимой оболочкой!
До того момента мои сексуальные опыты, ни слишком многочисленные, ни слишком страстные, всегда сопровождались чувством стыда. Для японского менталитета сексуальность все еще оставалась табу или, по крайней мере, некой тайной, доступной лишь взрослым. Французское выражение «заниматься любовью» не имеет эквивалента в нашем языке — в японских словах, обозначающих любовный акт, нет ничего сентиментального. Кроме того, продажа противозачаточных средств в те времена была официально запрещена, словно внебрачная любовь была противозаконной. Был ли то результат действий некоего лобби среди гинекологов, предпочитающих практиковать подпольные аборты, приносившие им прибыль, или крайне медленной реакцией японского общества на любые нововведения — так или иначе, у молодых женщин не было особой потребности в противозачаточных таблетках, поскольку они сохраняли девственность до замужества.
С другой стороны, индустрия секса процветала в «развлекательных» кварталах всех городов страны. В заведениях, официально именовавшихся «турецкими банями», массажистки оказывали «специальные услуги», а в кафе класса «без ничего» официантки в мини-юбках специально наклонялись, демонстрируя клиентам отсутствие нижнего белья. В таких местах секс был вполне допустим, что являлось частью некоего общественного консенсуса.
Погруженная против воли в эту шизофреническую атмосферу раздвоенности, я не могла выработать у себя откровенный подход к сексуальности. Мужчины робко прятались в «специальных» заведениях, вместо того чтобы открыто проявлять свою страсть. Женщины, оставаясь в положении используемых либо пренебрегаемых, безропотно смирялись со своей подчиненной ролью. Каково было взрослеть среди такого лицемерия? Стыд был у меня в крови, и я никогда не испытывала страсти к своим партнерам — это они всегда меня хотели. Я была уступчивой, это верно. Мною владело любопытство, я чувствовала склонность к любовным авантюрам. Но, соглашаясь спать с мужчинами, которых я не любила, я всегда испытывала чувство вины — меня преследовал стыд за то, что я дала себя использовать.
Не для того ли чтобы вырваться из этого порочного круга, я и хотела уехать во Францию?
Я подняла глаза, чтобы Жюльен смог убедиться в моем желании. Не важно было, что я едва знакома с ним. Не важно, что такая легкая уступчивость оскорбляла нравы моей страны. Наше свидание происходило в мире, где вдолбленные мне с детства правила потеряли всякий смысл. У меня не было никаких причин стыдиться.
Он осторожно обхватил меня за талию и медленно притянул к себе. Я жадно втягивала в себя его запах и на этот раз почувствовала, что теряю над собой контроль.
Жюльен расстегнул молнию на моем платье и принялся ласкать меня. Его пальцы, сильные и нежные, скользили по моей коже и проникли в тайный уголок моей плоти. Удовольствие нахлынуло на меня как волна. Моя плоть трепетала от возбуждения, голова кружилась.
Жюльен принадлежал к иной расе, был существом неизвестной природы. Однако с ним я чувствовала себя лучше, чем с любым из тех мужчин, которых раньше знала. Он позволил мне быть искренней с самой собой: никогда еще мое желание не было настолько естественным, настолько свободным от угрызений совести.
Я проснулась среди ночи. Жюльен, лежавший рядом, повернулся и обнял меня, не открывая глаз. Я замерла в надежном убежище его рук.
— Хочешь кофе? — неожиданно спросил Жюльен, когда я подумала, что он снова задремал.
Оказывается, уже настало утро.
Жюльен раздвинул шторы и потянулся, совершенно обнаженный в потоках яркого света. Я рассматривала его тело — тело белого мужчины. Был ли он для меня чем-то экзотическим? Жюльен был ненамного выше, чем мужчины моей расы, торс у него был более мощным, а плечи — более широкими. Его кожа не казалась мне слишком светлой, она не очень отличалась от нашей — за исключением, может быть, фактуры. Западный тип внешности, восхищавший нас на обложках модных журналов, который мы чтили как абсолютный канон красоты — источник стольких наших комплексов, — в реальности меня не впечатлил. Если у Жюльена и было что-то особенное, так это его запах. Эманация его грубой природы пробила защитную оболочку моей стыдливости и заговорила с моим инстинктом напрямую.
— Черт, кофе не осталось! Только «Нескафе»!
У него не оказалось также ни гренок, ни масла, ни джема! Но мне было все равно. Когда он поставил на кровать поднос с двумя дымящимися чашками «Нескафе», этого жеста было достаточно, чтобы меня растрогать.
Чуть позже, отправившись в ванную, я прошла через кабинет Жюльена, по обстановке которого можно было узнать гораздо больше о его работе и частной жизни. Над чертежным столом висели приколотые к пробковому стенду чертежи, написанные от руки заметки, пригласительные билеты и две фотографии.
Первая была напечатана на пожелтевшей от времени газетной странице, датированной маем 1968 года. На ней я узнала Жюльена — у него были длинные волосы, он стоял с воинственным видом в первом ряду какой-то демонстрации. Вторая фотография представляла собой портрет маленькой девочки с белокурыми кудряшками. Сколько ей было — года два, три? Она стояла на пляже, одетая в купальный костюмчик, и смеялась, показывая молочные зубы.
— Чья это девочка? — спросила я.
— Моя дочь.
— Я не знала, что у тебя есть ребенок.
Жюльен ничего не ответил.
— Как ее зовут?
— Манон.
Сейчас ей было пять с половиной лет. Второе лето подряд она ездила отдыхать только с матерью.
