Останавливаемся в Эпидавре. С верхних рядов каменных скамеек, полукругом обступивших небольшую сцену, любуемся древнейшим европейским театром. Сине-зеленая мгла над холмами, идиллия — до Аркадии рукой подать. Внизу амфитеатра пандемониум: к отполированным каменным плитам, обозначающим середину сцены, рвутся туристы. Они жаждут почувствовать себя актерами и проверить удивительную акустику — отчетливо слышен даже шепот. Молодой француз кар-р-р-таво распевает о де Голле. Аплодисменты. Японцы выстраиваются в очередь, вежливо восклицают, кланяются и уступают место следующим. Американка устраивает шоу: рвет бумагу, зажигает спичку. Эхо ее представления доносится до нашего последнего ряда. Бегом спускаюсь вниз — вот как заору сейчас по-польски!
Петр, потрясенный акустикой амфитеатра, заранее знал, что я крикну, услышал мои мысли. Причиной тому, конечно, мое актерское мастерство:
— Я тебя люблю!!!
На южную оконечность Пелопоннеса, в Нафплион прибываем ночью. Заходим в первую попавшуюся гостиницу, но тут же выскакиваем: вонь хлорки, пластиковых покрытий. Вслед за нами выбегает хозяин.
— Что вас не устраивает?! — Рядом с ним два амбала из рецепции. — Кондиционеры есть, ванна есть, чисто!
— Очень нравится… — Мы не успеваем скрыться в машине. Собираются зеваки, и теперь для хозяина вернуть нас — вопрос чести.
— Моя жена…
Похоже, Петушок сейчас примется оправдываться капризами беременных. Что за гадость…
— Моя жена медиум, ей привиделся дух, и теперь она ни за что не вернется. Пожалуйста, поймите нас. — Он тактично указывает на мое безумное лицо. Бледная после тряски в машине — несколько сот километров по жаре, — я и впрямь похожа на ясновидящую, которая вот-вот грохнется в обморок.
Толпа расходится, хозяин ретируется в гостиницу.
В путеводителе еще несколько адресов. Проверяем. Стильный отель девятнадцатого века — нет мест. Чтобы попасть в другой, «Палас», приходится подниматься на лифте сквозь скалы. Петушку вспоминаются «Пушки острова Наварон». Ночь в сей крепости стоит абсурдно дорого — как две в любой приличной гостинице. Спускаемся на лифте обратно к реальности, на окруженную пансионами тихую площадь. Валясь с ног от усталости, заходим к «Диоскурам». В комнатке липкая пыль, телевизор без штепселя, ванну со странным всхлипыванием заливает из сортира: быть может, вследствие влияния луны на приливы Эгейского моря — его ведь соединяют с городом канализационные трубы.
Просыпаюсь больная. Ничего, даже температуры нет. Лежу, всхлипываю.
— Давай поглажу — где у тебя болит? — беспокоится Петр.
— Не знаю. Я — не я. Голодная, но есть не хочется. Хочется встать, но нет сил. Мы, наверное, переусердствовали, жара, ездим целыми днями. Хватит с меня оливок, сувлаки, мусаки и бузуки! Мне надо отдохнуть.
— Здесь?
Днем комната выглядит еще более мерзкой, чем ночью.
Завтракаем в кафе. Я забываю, что мы в Греции, портовый Нафплион выглядит совершенно по-итальянски. Платаны, белые особняки, просторные площади, неспешность бывшей столицы. Ностальгические руины прошлого. Прогуливаемся по набережной, вдоль которой тянутся рестораны. Мы впервые на Эгейском море, у Арго-лидского залива; неподалеку Аргос, Микены. Вдыхаем запах мифического моря — безветренно, жарко. Под морским ароматом я ощущаю то, что скрывает лазурная гладь: гниющие водоросли, разлагающиеся рыбы на неподвижном прибрежном дне. Удар по носу, затем по желудку. Тело пытается исторгнуть из себя этот запах сероводорода, я дрожу, и на тротуар изливается оранжевый завтрак — сок, джем. Меня рвет на Эгейское море и кафе. Подобного конфуза не случалось со мной, кажется, с самого детства. До сих пор удавалось сдерживать тошноту, героически стискивая зубы. Я не принадлежу себе, эти потоки выталкивает из меня кто-то другой. Петр пытается мне помочь, уберечь завтракающих на террасе туристов от сего зрелища. Я плачу, меня рвет, я прошу его отойти — это ужасно, унизительно. Он придерживает мою голову. Брызги летят на наши сандалии. В довершение всего я описываюсь и теперь уже промокаю с ног до головы. Чистое, незапятнанное физиологией «я» прячется где-то на макушке и взирает оттуда на съежившееся от отвращения и стыда тело. Оно уже не принадлежит мне. Там поселилось еще какое-то существо, обладающее собственными чувствами. Моментально наказывающее меня за непослушание или простую ошибку. Я писаю, меня рвет, я плачу. Я в положении, именно так. Не оно во мне, а я в нем. Отданная на откуп неведомым запросам и возмездию.
Я не выдерживаю: жара, усталость. Придется задержаться в Нафплионе. Петр отправляется забронировать номер в «Паласе». Возвращается с каким-то странным выражением лица.
— Самый дорогой отель, сама увидишь…
Из номера фантастический вид на море, но в комнате — музей Джеймса Бонда в стиле шестидесятых. Деревянные кессоны на потолке, темные панели на стенах, пыльные обои. Мы попали в римейк той эпохи и, кажется, вдыхаем ее воздух, ибо ремонта здесь никогда не делали. Я возлагаю себя на ложе — осторожно, строго горизонтально, чтобы не вызвать в желудке новую бурю. Море осталось далеко внизу, оно ничем о себе не напоминает.
По очереди читаем Калассо. Который раз, вместо путеводителя. С тем же восторгом, с каким в детстве зачитывались «Мифологией» Парандовского. «Венчание Кадмоса с Гармонией» можно читать без конца — разве не для этого созданы мифы?
Страница 365: «Покров /…/ то, что обхватывает, обвивает, окружает; ленточка, лента, повязка — важнейший элемент, встречаемый нами в Греции. /…/ Покров означает, что одиночество не в силах совладать с бытием, оно всегда должно быть скрыто и подчеркнуто, должно появляться и исчезать. Происходящее — посвящение, венчание, жертвование — нуждается в покрове потому, что тогда достигается совершенство, которое есть всё, а всё заключает в себе также покров, тот излишек, который представляет собой запах вещей».
Вещи не отличаются скромностью, они выпирают каждой своей гранью, не только ароматным совершенством. Во время остановки в Аркадии я пытаюсь взять в руки фотоаппарат. Новенький «Кэнон» источает пластмассовую вонь, но снимать, держа его на вытянутых руках, невозможно. Побыстрее запихиваю его в багажник, заворачиваю в одеяло на случай, если он собирается и дальше так «потеть». Запах бензина я ощущаю еще до поворота, до того, как в поле зрения появляется бензоколонка. Должно быть, собаки живут как-то иначе. Они чутко различают запахи, мы четко различаем цвета. Однако мало кого начинает тошнить при виде малинового катафота. Иные люди предпочитают странные сочетания цветов — вроде наряда «Бургер Кинга». Для того, кто обладает таким утонченным обонянием, как я, добровольный контакт с подобной гадостью столь же непостижим, как привычка собаки нюхать дерьмо.
Руины Микен производят гораздо более сильное впечатление, чем тщательно реконструированные достопримечательности, украшенные похожими на обгрызенные кости белыми колоннами. Вокруг микенского дворца все тот же идиллический пейзаж, что и четыре тысячелетия назад, и только море откатилось на несколько километров за горизонт, покинув разрушающийся каменный город.
