Егору Сара очень нравилась. Он даже разрешил ей пользоваться ключами, заходить, когда захочет. Она заходила, когда хотел он. И всегда чувствовала, когда придётся кстати. Как теперь.
Они около часа прокувыркались довольно приличным сексом, после чего Сара, угадав, что Егору уже стало не до неё, засобиралась наружу. Он дал ей несколько денег и вдруг, чуть не всхлипнув от жалости к ней, взял с призеркального стола листок липкой бумаги для записок, которые давно привык оставлять себе повсюду, не полагаясь на силу памяти. Нарисовал синим (какой попался) карандашом три цветка наивной породы, какими непроходимо зарастают уроки рисования в младших классах, и прилепил картинку к сариной сумке.
— Ты меня любишь? — спросила она через порог.
— Нет, — сказал он. — Но кто-нибудь где-нибудь тебя обязательно любит и ждёт. Так что не расстраивайся.
— Что-то типа… Пока! Не изменяй мне… Шучу.
— Фак ю вери мач,[12]— по-русски произнесла английские слова Сара и, засмеявшись равнодушным смехом, выпорхнула в чёрный город.
13
Приближался сеанс связи с Плаксой. Когда Плакса бывала в этой квартире (давно), она мёрзла и злилась на холод. «Отчего такая стужа? Зачем?» «Мне кажется, если будет хотя бы на градус теплее, всё во мне начнёт стремительно разлагаться», — отвечал Егор, задыхавшийся от малейшего излишка тепла до полусмерти, боявшийся духоты как петли. «Бред, бред и стужа, пойдём лучше куда-нибудь», — она вставала и, не дожидаясь его ответа, просто уходила. Иногда он шёл за ней, иногда — бежал, а когда и швырял ей вслед что было под рукой (чаще — пульт телека), оставался один и часами удивлялся, как мало общего бывает между вместе спящими.
Егор включил компьютер и кликнул Плаксу. Помедлив, — явилась на клик и вместо приветствия с ходу насыпала неожиданных букв.
«Я ненавижу жизнь за то, что слишком люблю её, а она меня нет. Держусь, цепляюсь за неё, а она — уходит. Верю ей, а она обманывает. Я обожаю её без взаимности. И потому прихожу в отчаяние. И к богу прихожу оттого, что сбежал от человеков. И люблю бога от нелюбви к людям невыносимой. Люблю бога за то, что он не человек. И думаю — больше не за что его любить. Не за всех же этих тварей его, не за червей же и мокриц, не за палочку же Коха и спирохету бледную, не за Иосифа же Виссарионовича и Адольфа Алоизовича любить его. Не за всю же эту беду непролазную и смерть с мир величиной…»
«Новая роль?», — в паузу после обрыва речи вписал Егор.
«Правильно», — подтвердила Плакса.
«Мужская, кажется».
«Мужская, но дали мне. Режиссёр авангардный. Так что буду играть мужика».
«Могу проконсультировать».
«Спасибо, постельных сцен нет, а вне секса мужчина прост как „кушать подано“. Не чудесен. Плоск».
«?!»
«Угу».
«Достоевский? Кафка? Витгенштейн?..»
«Не трудись. Две трети названных не вполне мужчины. А, пожалуй, и три трети».
Им вместе было так нехорошо, что, когда Плакса ушла, хуже не стало. Как болели его дни, и ныли ночи, так и продолжали изводить его — что с ней, что без неё. Никакая любовь не подходила к этой женщине — как не подходят никакие ключи (вообще, в принципе) к пожару, скажем, скале или лжи. Поэтому любил он её не любовью, а какой-то хватающей за каждую мысль придирчивой хворью, похотью хотел скотской. Ревностью любил звериной. И торчащим в разные стороны из-под короткой памяти нескладным долговязым страхом — что вот изменит ему, изменит номер телефона, хохотнёт и исчезнет, выскользнет из рук обратно в геенну времени, из которой пришла. Она же, кажется, и вовсе ничем не любила его. Ума была, кстати, хоть и небольшого, но шустрого. Красоты — самой заурядной, никакой с виду, но при этом намагниченной незримой силой до сверхъестественной притягательности. Души каменной, неуютной, но жарко намоленной легионом алчущих плаксиной плоти.
Транзитная любовница, она и в постели была как будто проездом. И говорила всегда неаккуратно. И ела наспех, слушала рассеянно. Смотрела в глаза, но как бы вскользь и сквозь, на что-то, что виднелось дальше за реальностью и было интереснее и красивее. Она религиознейшим образом верила в иной мир, совершенный, глянцевого цвета, где обитают сплошные клуни, окутанные замшею и шиншиллою, где ни печали, ни воздыхания, только вечная вечеринка на бескрайнем, от минотти меблированном пляже. На пути же к обетованной тусовке прекрасной паломнице приходилось нетерпеливо коротать время в кругу упакованных в порши и бриони тупых самцов и стремительно выходящих из моды сиюминутно дорогих вещиц. Забегая из роскошной мечты в свою многоквартирную обшарпанную реальность только по самым настоятельным надобностям, по неотложнейшей нужде, каждый раз на одну всего минуту — кое-как переждать, как-нибудь переспать, перекусить, перекурить, передохнуть. И снова в путь, туда, где море огней, где никто не стареет, плохо не пахнет, никогда не устаёт, не унывает и не беднеет. Где чудодейственный крем и вправду заглаживает морщины. Таблетки от целлюлита неожиданно начинают действовать. А дезодорант в самом деле собирает со всей округи отборнейших мужиков, откормленных до неистовства витаминами и энергейзерами.
Плакса, женщина странноватая, в одном была, как все женщины, — она хотела стать актрисой. У неё была страсть оставлять своё отображение где попало — на фильме, на любительском рисунке, в статейке в интернете, в памяти компьютера… Однажды она заявила словами из «вишнёвого сада» о желании жить для искусств, рампы, софитов, сцены, системы Станиславского, съёмок, кастингов и премьер. Заявив же, помолчала немного и ушла. Ушла от Егора; и от керосинщика ушла, и ещё от кого-то, кто подвозил её на встречи с Егором на сиреневом порше; и от банкира Свинцова, и от его брата бандита Свинцова, к которому от банкира Свинцова иногда уходила, тоже ушла. Точнее, уехала со съёмочной группой фильма «Жилой материк». Точнее, с режиссёром этого фильма Якиным. Выклянчила у Якина эпизодик; актрисой, кажется, оказалась бросовой. Якин вернулся в москву без картины (спонсора застрелили кредиторы) и без Плаксы (ушла к актёру Шестову). Но (с актёра роли не возьмёшь, ему самому надо роль) от красавца Шестова ушла быстро — и запропастилась в неблагонадёжной путанице кино-ведов, — актёров, — продюсеров, — режиссёров. Снимали её часто и охотно, особенно киноведы и ассистенты операторов, но чаще для себя, а в кино именно — редко. И в кино бестолковом каком-то, на заднем дворе кинорынка, где валялись километры порченной дебютантами и дилетантами плёнки. Куда порой забредали и признанные мастера, но затем лишь, чтобы украдкой выбросить мусор и брак. Где фильмы не доделывались, не клеились, а если и завершались, то выходили такими идиотскими, что даже некоммерческими их было назвать стыдно. Хотя какая уж там коммерция — хлам, доплатить людям — не пойдут смотреть.
Конечно, обо всём этом Егор узнавал и догадывался не сразу. Целый год почти о Плаксе ничего не было слышно. Егор маялся и скучал, хотя понять не мог, чего он хотел от этой стервы. Она его никогда не полюбит, женой представиться может только в кошмаре, неверна и неблагодарна; в постели Сара лучше. Но ему почему-то опять хотелось её. Он просил её у бога хотя бы на день, заранее соглашаясь на час. Нажать на него слегка — и на миг согласился бы с перепугу. Он бы успел, он бы постарался. И всё было бы, как раньше. Он сначала растрогался бы не к месту, увидев её и расслышав на краю сердца скулящую нежность. Потом его кровь запросилась бы в женщину и прилила к ней, словно как горькая волна океана или исподний взгляд ноктамбулы или волчий вой молодого оборотня к восходящей на седьмое небо гулкой луне приливают; и прилив этот поднял бы его плоть и поднёс бы к самым её губам, и дальше, куда обычно и просится кровь мужчины. А когда бы он схлынул с Плаксы, то тут же озверел бы, поскользнувшись на очередном нелепом её вранье и пересчитав своей неуклюжей близорукой ревностью все холодные ступени и острые углы затемнённого и загромождённого Плаксой одиночества.
