Вы, вы, вы и вы, люди, львы, орлы и куропатки, всем ли хватило места, у всех ли есть время? Все ли готовы? Всем удобно? Всем всё видно? Хорошо ли видно вам пустое пространство, в которое входят два клоуна, enter two clowns,[1]пара нескромных скоморохов, колких комиков, мастеров своего дела — а дело их просто дразнить и дерзить, смущать и смешить, — впрочем, готовых при случае сыграть и трагедию, и пастораль, и нечто неопределённое.
Они заполняют пространную пустоту собой и своими словами, и своими словами в стотысячный раз пересказывают те несколько историй, несколько классических книг, которые созданы задолго до вас и которые вы вынуждены выслушивать, скрученные скукой, выслушивать вновь и вновь в новых пересказах, скверных и не очень, потому что что же вам всем делать и чем себя занять, и куда себя деть, если другие истории немыслимы, иные книги невозможны; все слова были в начале, вы же существуете потом, после слов.
Входят два клоуна; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева, Тайра и Минамото, Владимир и Эстрагон, Он и Офф, Ницше и Пустота, Маша и Медведи. Но эти имена ненастоящие, потому что настоящих имён у них нет, а есть только роли. Сейчас оне поведают вам поучительнейшую историю Бгора чернокнижника от весьма древних дней, когда не было www, до теперешних светлых нулевых лет. И если им будет оказана честь, если вы удостоите и почтите их своим вниманием — чем меньшим, тем более дорогим и ценимым, — они как могут изобразят, обязуясь помышлять о высоком и лишь по крайней необходимости и самым умеренным образом употреблять ненормативную лексику, обещая сокращать, сколько возможно, сцены секса и насилия, а назидательные монологи положительных героев радостно растягивать на все четыре стороны, перескажут вам невероятное приключение Егора и Плаксы.
01
— Букв много?
— Не особенно.
— Тогда читайте.
— Называется «Карьера». Слушайте. «Виктор Олегович явился в Москву крепким хорошистом из некоего захолустья, метил в Ломоносовы, поступил в какой-то вуз, после которого, однако, ему засветило такое безотрадное распределение, такие холмогоры, что он поспешно женился, как ему думалось, по расчёту, а реально — по глупости, на московской прописке.
Прописка оказалась неюной женщиной, похотливой и прожорливой повелительницей двухкомнатной хрущобы, к которой незапланированно прилагались муж-паралитик (бывший, но любимый и живший здесь же) и пожилой сын (пьющий, но любимый и живший здесь же).
Прописанный Виктор Олегович был попран и обращен в совершенное рабство. Он пресмыкался на двух работах, делал всё по дому, кормил зловонного своего коллегу-паралитика, который мужем считал себя, а Виктора Олеговича обзывал мужиком, бывал бит мощным своим пасынком и мучим экзотическими сексуальными устремлениями супруги.
Такие кондиции быта совсем вымотали Виктора Олеговича. Неудивительно, что однажды он пришел на одну из своих работ, был вызван в кабинет одного из многочисленных своих руководителей, подвергнут там унизительной выволочке по поводу каких-то накладных, перепутанных с докладными, и рухнувшего в связи с этим делопроизводства, разрыдался и сошёл с ума.
Безумие Виктора Олеговича было обнадёживающим. Для начала ему стало понятно, что он Бертольд Шварц. Он тут же изобрёл порох и взорвал свое рабочее место, и, естественно, оказался в руках медперсонала.
Медперсонал путём физического и химического воздействия довольно скоро убедил Виктора Олеговича, что он не есть Б.Шварц и порох изобрёл зря.
Виктор Олегович уступил давлению, согласился, что он не Шварц, но в то же время не признал себя и Виктором Олеговичем. Он переметнулся в стан литераторов, за двое суток написав „Котлован“ (никогда, кстати, ранее им не читанный), и ходил теперь писателем Платоновым.
Тогда к делу подключилась профессура. Роман был признан талантливым, но несвоевременным. Виктор Олегович с огорчением узнал, что Платонов давно умер, успев создать ровно такой же текст и ещё много других, и что, стало быть, Виктор Олегович писателем Платоновым считаться не может.
Больной опять уступил, но Виктором Олеговичем опять-таки себя не признал. Он торопливо увлёкся живописью, и к утру на больничной стене сияла ужасающе неуместная Мадонна Рафаэля.
На изгнание Рафаэля ушёл месяц. Виктор Олегович смягчился. Он понял, что хватил далеко. Стал подбирать роли поскромнее. Торговался даже с профессурой, вымаливая разрешение быть хотя бы пациентом X. из восьмой палаты. Но профессура не пошла на компромисс.
— Удивительный больной, — сказала она, обращаясь к медперсоналу. — Он готов быть кем угодно, только не собой. С этим пора кончать.
И продолжила, уже в адрес Виктора Олеговича:
— Виктор Олегович, вы — Виктор Олегович. И никто больше. И на этом основании я вас категорически выписываю.
Выписанный Виктор Олегович побрёл по улице так уныло, что гулявший вокруг неведомый лимитчик решил из сострадания угостить его пивом.
Воздух в пивной был несвеж и горяч. Вскоре забурлила рядом мутная драка, захлестнувшая и случайного покровителя Виктора Олеговича, который сцепился с каким-то студентом. Студент был мельче лимитчика и, убоявшись поражения, достал нож. Тогда лимитчик схватил Виктора Олеговича и швырнул его в студента. Виктор Олегович на мгновение ощутил двусмысленную радость свободного полёта и угодил прямо в голову студента. Студент хрустнул. Виктор Олегович потерял сознание.
Очнулся он в отделении милиции.
— Вами убит человек, — заявила милиция.
— Я не убивал, — протрепетал Виктор Олегович.
— Да не вы убили, а вами убили, — внесла ясность милиция и отпустила Виктора Олеговича.
Но он не ушёл. Поселившись в тюрьме, он вёл себя тихо, давал показания с удовольствием. Особенно понравился ему следственный эксперимент, когда лимитчик, показывая, как всё было, брал Виктора Олеговича, поднимал над собой и медленно опускал туда, где когда-то стоял ныне покойный студент.
После был суд, в ходе которого завёрнутые в полиэтилен студенческий нож, сломанный стул, сосредоточенный Виктор Олегович и разбитая пивная кружка фигурировали в качестве вещественных доказательств. Лимитчику дали восемь лет. Виктору Олеговичу пришлось расстаться с тюрьмой и уютной профессией вещдока.
Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в неразборчивой роще за кольцевой дорогой.
Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании всякой твари в несносном нашем климате.
